Горький среди нас

Федин Константин Александрович

Он надвинул глубоко широкополую свою черную шляпу. На полголовы выше толпы, он озирался, зажатый людьми. Каждый говорил о себе, каждому мешали говорить, руки отстраняли друг друга. Было такое впечатление, что люди требовали от Горького чуда, какого-то немедленного движения воды, немедленного устройства всяческих личных своих дел. Меня вплотную прижали к Горькому.

Он мог только произнести:

— Многоуважаемые граждане, таким путем вы меня уничтожите, и, во всяком случае, я не пойму ваших речей...

На выручку Горькому выскочили сотрудники издательства. Взяв меня под руку, он пробился сквозь толпу. В подъезде, усмехнувшись

и ощупав себя, он сказал:

— Если не ошибаюсь, кости целы. А у вас как?.. Ну, поздравляю... И пожалуйста, меня извините: это я не нарочно…

* * *

Вечером мы встретились в редакции «Красной нови». Московские учрежденческие коридорчики из фанерных перегородок, комнатки, переходы, лестницы — все было заполнено: собрались писатели на первый литературный разговор с Горьким.

Редакторский кабинет едва вместил всех. Горький нервно вглядывался в лица. Понадобился бы весь алфавит, чтобы перечислить, кто пришел. Горький знал эти имена по книгам, журналам. Так вот они перед ним — живые и — в большинстве — незнакомые лица. Это и есть новая, советская литература, возникшая с небывалой быстротой — за семь лет его отсутствия. Он как будто наверстывал невольно упущенное, стремился заново понять то, что могло быть неверно понято или представлялось совсем непонятным издалека. Он напряженно вникал в слова, которыми это новоявленное взволнованное общество старалось передать ему с горячностью свое понимание жизни, свои требования к ней, свои ожидания.

Он начал говорить в ответ возбужденно, со страстью, которой не мог овладеть, и стало явственно ощутимо, что произносимое им было не речью на таком-то и таком-то собрании, а делом жизни.

«Я — старый писатель, я — человек другого опыта, чем вы, и наша текущая литература, вернее — ее эмоциональные мотивировки для меня не всегда ясны. Я говорю как литератор. Я привык смотреть на литературу, как на дело революционное. Всякий раз, когда я говорю о литературе, я как будто вступаю в бой, я готов бываю поссориться с действительностью во имя человека, который мне дороже всего, выше всего.

У нас начинает слагаться новый слой людей. Это — мещанин, героически настроенный, способный к нападению. Он хитер, он опасен, он проникает во все лазейки. Этот новый слой мещанства организован изнутри гораздо сильнее, чем прежде, он сейчас более грозный враг, чем был в дни моей молодости.

Литература должна быть теперь еще более революционной, чем тогда. Надо бороться, надо эту действительность подвергнуть в художественной литературе суровой, резкой критике.

Но наряду с этим надо ставить, выискивать и открывать положительные черты нового человека. Вчера пришел в жизнь новой человек. Пришел в новую жизнь. Он себя не видит, он хочет себя узнать, он хочет, чтобы литература его отразила, и литература должна это сделать, — какими путями?

Я думаю, необходимо смешение реализма с романтикой. Не реалист, не романтик, а и реалист, и романтик — как бы две ипостаси единого существа...»

Я в этих словах о слиянии двух начал — реализма и романтизма — услышал оценку всего сделанного советскими писателями за истекшие годы, вывод из нескончаемых размышлений о русской литературной жизни. И мне показалось, что соединением этих начал лучше характеризуется сам Горький — с романтизмом его мечты о великом будущем нашего народа, с реализмом строительства этого будущего.

* * *

Я расстался с ним — опять надолго: он уже начал сборы в большое путешествие по Союзу, я в то лето отправился за границу.

Московский день, проведенный с ним этим летом, стал для меня памятной гранью, которая заканчивала большой путь двадцатых годов и на которой стоял Горький в его нераздельной связи с образом России. Все более сознавался историзм его роли в развитии советской культуры. Все выше поднималось его место в самосознании советского писательства. То, что он когда-то сказал одному юному поэту, нашло отзвук во всем молодом поэтическом мире:

«...Не приучайте себя к пустякам, если вы в силах делать серьезное дело. Работайте больше, читайте и наблюдайте людей, раздражайте себя. Вообще, уж если вы взялись за искусство, не щадите себя!

Тут необходимо, чтобы сердце было трепетно и страстно».

Никто никогда не усомнился в праве Горького на такой призыв, потому что биение его трепетного и страстного сердца — сердца Горького — всеми нами в искусстве как непотухающий жар.

ЗА ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ

От споров к согласиям

В числе откликов на вторую часть книги «Горький среди нас» я получил письмо от ленинградского литературоведа профессора Аркадия Семеновича Долинина, в котором он высказал возражение, касающееся моей оценки спора Горького с Достоевским.

Позволю себе привести здесь отрывки из этой переписки, потому что мой ответ Аркадию Семеновичу Долинину был, по существу, ответом и моим критикам. Эта же переписка еще больше утвердила меня в мысли непременно довести книгу о Горьком до конца, собрав воедино все имеющиеся у меня материалы, в том числе и мою с ним переписку.

Вот что писал мне Аркадий Семенович:

«...Горький мне тоже очень-очень дорог; его борьба с Достоевским, порою столь жестокая и — да простится мне старинное слово — столь неправедная, была для меня загадкой. У Вас имеются по этому поводу драгоценные строки. О них-то и необходимо мне поговорить с Вами, а Вы — имейте уже терпение выслушать меня и улучите минуту — прошу Вас, — чтобы ответить мне...

...Начну, дорогой Константин Александрович, с Вас. В том месте, где Вы говорите, как «возникает в человеке убеждение, что он призван к делу искусства». Вы пишете о себе: «Книга оказалась миром очарований, пока не пришло потрясение: это был «Идиот», а за ним — весь Достоевский». Какие замечательные, драгоценнейшие слова! Слагается акафист в честь учителя и благодетеля (разумеется, в духовном смысле), но автор — вовсе не коленопреклоненный ученик; началось с «потрясения» «Идиотом», этим совершеннейшим воплощением в мировой литературе (после Дон-Кихота и неизмеримо выше Дон-Кихота) именно жалости и сострадания. И «за ним — весь Достоевский». И конечно, весь; раз «Идиот», то тем самым уже весь. Занимайся я Фединым, так и взял бы эти слова в виде эпиграфа к большой работе о нем, о самом главном в его творчестве.