Горький запах полыни
Шрифт:
Каждое утро в моей пещере начинается с того, что приходит мать Сайдулло. Я так и не знаю пока, как ее зовут. Она не разговаривает и по-прежнему обращается со мной, как с предметом, который позволяет молча демонстрировать свои тайные знания и абсолютное превосходство.
После того, как Сайдулло с дочкой привезли меня вместе с дровами на тележке, запряженной осликом, и выгрузили рядом с хлевом-пещерой, какое-то время они не могли понять — жив ли я или нет. Но после того как мне разжали зубы и насильно влили несколько кружек зеленого чая, мой язык снова размяк и начал двигаться. А я приоткрыл глаза и понемногу начал приходить в себя.
Вызывая беспокойство, маячило в красноватом тумане чернобородое и мрачное лицо немолодого мужчины. Потом оно надолго исчезло. Первым, уже достаточно осмысленным восприятием стало склоненное надо мной суровое лицо старой женщины. Она производит со мной какие-то непонятные действия. Меня снова ударяет болью, но уже не такой сильной и всепоглощающей. Теперь боли не удается полностью запугать мое сознание — ведь именно для этой цели она и существует в мире. Воздействуя на тело, боль оказывает влияние на душу, пытается унизить ее, поставить на колени. Довольно часто ей это удается. Но со мной это у нее уже не проходит. Я спокойно встречаю взгляд пристально глядящей на меня просто старой, но еще сильной духом женщины. Она все видела, все знает, уже ничем не удивить ее на этом свете. Да и с тем светом она, видно, тоже периодически налаживает какие-то отношения.
Резким гортанным голосом старая мать моего хозяина произносит то ли заговор, то ли молитву. Становится все-таки страшновато — от старухи в этот момент веет какой-то нечеловеческой силой. Сознание послушно принимает мой испуг и трусовато перестраивается в нужном для этой деревенской колдуньи направлении. Сознание делает вид, что уж теперь готово внимать ей беспрекословно. Потом вроде бы совсем уже не страшная и даже добрая бабушка долго и болезненно ощупывает мое тело, следя одновременно и за выражением моего лица. Она отмечает каждую гримасу боли. Как я понял, процедура эта оказывается чем-то вроде первобытного рентгена.
Потом она долго возилась с моими ногами, сдавливая и поглаживая в местах переломов, — я периодически терял сознание от боли, — пока не заключила их, наконец, в шину, собранную из палочек и дощечек и туго забинтованную какими-то тряпками. Потом, осторожно разрезав сзади изорванную куртку моей песчанки, основательно занялась изувеченной спиной. Нанесла слой какой-то пахучей и сначала только пощипывающей мази, — видимо, очищающей. Потом прилепила к спине кусок легкой и явно грязноватой ткани — я с меланхоличной обреченностью подумал, что сепсис обеспечен.
Жгло и щипало довольно чувствительно целые сутки. Чтобы заснуть, я воткнул себе шприц с промедолом, с трудом дотянувшись до индивидуального пакета, который лежал недалеко от изголовья рядом с моей остальной одеждой. Точнее, с тем ворохом тряпья, что когда-то носило это название. К следующему посещению моего лекаря жечь перестало, оставалось только легкое и даже приятное пощипывание. Я уже с большим доверием и зачатками благодарности в глазах и на лице следил за ее действиями. Довольно бесцеремонно стянув тряпицу, — от неожиданности я даже охнул, — старушка внимательно изучила состояние спины. После этого она протерла меня той же грязноватой тканью и нанесла новую мазь, явно на противном бараньем жире, коричневую — что-то похожее я видел на базаре в Кабуле. Это была мазь на основе мумие. Стоило такое снадобье недешево. Наши врачи разрешали ее использовать, когда медицина отступала перед грозящей гангреной.
Вообще,
Кстати, обнаружилась эта неизменная солдатская посуда даже в доме Сайдулло. Теперь знакомая кружка стояла у моего изголовья. Хотя некоторые ребята умели делать деньги не только из солдатской утвари, а буквально из ничего — даже из мусора и всяких бытовых отходов. Но это те, кто служил при столовых, мастерских — кто получил доступ хоть к каким-то материальным ценностям. А нам, простым парням с автоматами Калашникова и гранатометами, оставалась единственная ценность, которая дороже нашим матерям больше всего, — жизнь, которую они нам подарили. И этот бесценный подарок мы каждый день могли легко потерять.
Теперь старая чужая мать понемногу возвращала мне то, что дала совсем другая женщина на другом краю земли. Получалось, что одна женщина продолжила священное женское действие другой. Было в этом что-то обещающее если не рай на земле, то хотя бы мирное сосуществование самых разных народов.
Каждый день моя суровая целительница приносила кувшинчик горького и терпкого на вкус отвара. Должен был обязательно употреблять перед едой. Через три дня жар начал спадать, жажда стала меньше, и в голове понемногу прояснялось. Главное, что отступили уже измучившие меня кошмары, когда стиралась грань между реальностью и ее причудливыми, пугающими копиями.
По утрам я уже вполне осмысленно разглядывал все, что меня окружает. Только теперь понял, что мои загадочные соседи с характерным запахом и тревожной возней всего лишь овцы. Но главное, что пил и ел я уже с явным удовольствием. Даже с нетерпением ждал каждой кормежки и очищал свою «люминиевую» миску до блеска. Правда, еще с большим удовольствием спал — когда боль отпускала поводья. А случалось это все чаще. Боль как будто поняла, что хозяйка здесь уже не она, а суровая старая женщина. Я спал в этой пропахшей хлевом пещере, как в лоне матери. Выйти из этого лона — значило еще раз родиться. Уже в другую жизнь и с другими людьми.
Иногда просыпался оттого, что на меня кто-то смотрел. Сквозь приоткрытые веки замечал мальчишек, повисших на загородке и пялившихся на меня. Но стоило только подать голос или шевельнуться, они тут же разбегались. Шурави, хотя и лежачий, беспомощный, все равно казался кишлачным ребятишкам очень страшным. Ведь он убивал их отцов и братьев, нес разрушения их жилищам, заставлял засыпать со страхом, что они больше никогда не проснутся. А вдруг он только притворяется больным и беззащитным, чтобы вернее выбрать себе новую жертву? В этом мире за все поступки и преступления взрослых всегда расплачиваются невинные дети.