Горький запах полыни
Шрифт:
Через несколько дней, которые Фаруз провел неизвестно где, он вернулся усталый, но довольный:
— К похоронам все готово. Ждут только покойника. Но, может, ты бы еще не умирал, погостил у нас? Мне так не хочется расставаться с тобой. Ты стал мне как брат.
— И ты мне стал как брат. Но там меня тоже ждут.
— Тогда в понедельник утром нам в путь. Как сурово говорят: в последний путь. В понедельник мы станем участниками большого спектакля. И главная роль будет принадлежать тебе — уважаемому покойнику, которого быстро несут, постукивая посохами. Кстати, чтобы тебя не обидеть, как говорят на Востоке, с тебя тысяча долларов. Хотя переправа на тот берег стоит дороже. Остальные расходы беру на себя. Людей надо кормить, нанять транспорт, немного
Я выслушал план Фаруза, все было разумно, но что-то во мне сопротивлялось такому преодолению границы. Уж лучше ночью через ледяную реку. Почему-то меня очень смущал саван.
— Я на голое тело его не надену.
— И не надо, — согласился Фаруз, — будешь в одежде, как и все.
— И посох должен быть со мной. Это мой талисман.
— Я положу твой талисман рядом, раз он тебе так дорог. Ты что, собираешься там овец пасти? Зачем тебе посох?
— Он еще мне пригодится, много злых собак на дорогах.
— Ты хорошо сказал про злых собак. Я бы сказал: еще много бешеных псов, которым надо хорошо приложить. Ну, тогда Аллах нам в помощь…
В понедельник все произошло именно так, как рассказывал Фаруз. Женщины-плакальщицы так громко голосили свои жалобные и хорошо вызубренные песни, что мне самому — в саване, в ковре, с посохом — становилось не по себе. Мужчины редко, но подхватывали отдельные слова. Очень быстро под общий хор печали мы оказались за границей. Фаруз шел рядом и вел прямой репортаж с моих похорон:
— О Аллах! Ты видишь наше горе… мы переходим мост через речку… И слуга твой предстанет скоро перед тобой. Помилуй его и прости. О Аллах! Мы поднимаемся на пригорок, а там, скрытый от глаз слуг государства, найдет твой слуга свой вечный покой…
Наверное, впервые за последние годы мне очень хотелось смеяться. Попросту хохотать — да так, чтобы слышали в родной Блони. Единственно, чего опасался, когда меня несли тряской мелкой рысью, так только того, что кто-нибудь споткнется и меня уронят прямо на глазах всех зрителей проплаченного спектакля. Только не это. Только бы не сорвать это так хорошо подготовленное Фарузом представление.
На кладбище мужчины бережно опустили носилки с моим телом, сняли атласное покрывало, развернули ковер и сняли с меня саван. После некоторых колебаний саван положили в могилу и присыпали ее. Ковер и покрывало забрали с собой — еще пригодятся. Все участники погребального шествия подходили ко мне, пожимали руку, желали здоровья и долгих дней. Последнее объятие было с Фарузом. Оба прослезились. Понимали, что больше не увидимся.
— Иди за солнцем, иди днем и ночью. Придешь в главный город таджиков — Душанбе. Там уже другой мир. Стрелять там давно перестали. Ты стал мне братом, а с братом расставаться всегда трудно. Помни, что двери моего дома, двери дома моих родителей для тебя всегда открыты. Да хранит тебя Аллах! Дай нам силы пережить страдания нашего
Я умер и снова воскрес. Умер для прошлой жизни и родился для новой. Мой способ переправки через границу казался теперь очень символичным. Испытывая неожиданный прилив сил, — впрочем, столь естественный для новорожденного, — с посохом на плече и узелком на посохе, я шел в направлении, указанном Фарузом, — за солнцем. Моей главной задачей было отойти как можно дальше от бывшей советско-афганской границы. Теперь, конечно, граница была чистой условностью. Зараза бизнеса постепенно завоевывала себе новые пространства. Складывалось впечатление, что в недалеком будущем все нравственные ценности и духовное богатство народов станут никому не нужными. И человек окончательно потеряет с таким трудом освоенную человечность. Все благое и доброе сойдет на нет.
Но несмотря на невеселые мысли, я все же надеялся, что все в моей жизни теперь складывается как надо. Вскоре вышел на трассу, которая вела к городу Курган-Тюбе. Двигаясь по обочине, с удивлением наблюдал оживленную дорогу, заполненную в основном огромными фурами, украшенными английскими и китайскими надписями. Я даже не пытался их останавливать: они пролетали мимо, натужно и сердито рыча. Но через час оказался у одной из них, притормозившей зачем-то на обочине. По огромной надписи на боку я понял, что она из Румынии, из Бухареста.
— Салам алейкум! — поприветствовал стоящих у кабины двух чернявых мужчин.
— Алейкум вассалам! — откликнулись они, явно разглядывая меня как местную достопримечательность. Я нарочно разговаривал с ними на пушту, чтобы не возникало ненужных вопросов.
Тот, что постарше, спросил по-русски:
— Куда направляетесь, дедушка?
Я сделал вид, что не понял вопроса. По акценту его можно было принять за прибалта. Видно, русский осваивал еще в школе. Тогда мужчина показал на кабину и еще раз спросил:
— Может, подвезти?
— Курган-Тюбе — ответил я, как будто что-то понял.
— По дороге, берем.
Они помогли мне взобраться на своего монстра и через некоторое время, докурив, тоже заняли свои места. Тот, что постарше, сел за руль, а молодой и не очень приветливый улегся за нашими спинами, задернув шторку. Видно, он только что отсидел свою смену и теперь должен отдыхать.
— Так что, отец, русский уже забыли?
— Немного понимай. Говори плохо.
— Хорошо, что понимай. А то пришлось бы по-английски. Едем мы из Кабула, привезли им помощь, не знаю, правда, кому она там достается. До бедных, конечно, не доходит. Ну, это не мое дело. Я простой человек, кручу баранку туда, куда скажут. Семью-то кормить надо. Думали, когда скинули Чаушеску, что тут же райская жизнь начнется. Сейчас работаем в десять раз больше, чтобы удержаться на том же уровне, что и при нем. Куда только не забрасывает нас судьба — и все только ради несчастного заработка. Про мошенников разных не говорю. Им всегда хорошо. Ну скажи, отец, почему это так, что честному человеку нет в жизни дороги?
Возле поворота на Курган-Тюбе меня высадили. Я с благодарностью пожал руку водителю:
— Большой спасибо, Мирча. Добра и мира тебе!
Первым делом я отправился на базар. Там чувствовал себя абсолютно защищенным. Приглядываясь к людям вокруг, понял, что немного выделяюсь одеждой. Чтобы обновить свой гардероб, разменял сто долларов на сомони. Прошелся по рядам и приобрел, не торгуясь, не вступая в разговоры с продавцами, все, что показалось нужным: брюки, чапан-халат местного образца, тюбетейку и красный платочек руймол — чтобы подпоясываться. Переодевшись за палаткой, я стал внешне таким же, как все, и ничем не выделялся из базарной толпы. Это давало дополнительное чувство покоя и защищенности. Чтобы укрепить это чувство, заглянул в небольшую забегаловку, не блещущую чистотой, и взял две порции мантов — больших пельменей. Посетил и туалет. Он оказался таким же грязным, как и на афганских базарах.