Горм, сын Хёрдакнута

Воробьев Петр

Нападавшим удалось захватить дюжины с две пленных – преимущественно детей и молодых женщин. Ударами посохов и древков копий, несчастных сгоняли в кучу перед метательным устройством. Некоторые Йормунрековы дружинники прикрывались сами и прикрывали дроттаров, возившихся у камнемета, держа перед собой жалобно вопивших детей. Горестные звуки отчетливо доносились до стены.

– Нитинги, девятью псами друг из-под друга крытые! Мать ваша трехногая жаба, отец ваш троллиная задрота, в болоте утопленная! – заревел Родульф. – Малютками прикрываетесь!

– Ну, и теперь что прикажешь делать? – Вегард хлопнул себя руками по бедрам.

– Стрелять! Думать будешь, всех в верхнем замке обречешь! – сквозь стиснутые

зубы, процедил Рунвид. – И моих двоих с Кари…

– Да они их в три ряда выстроили, никакая стрела… – начал было кузнец.

Сквозь узкий проем в скоплении тел вылетел, вращаясь, железный бочонок.

– Ложи-и-ись! – что было сил, закричал Горм.

За падением бочонка последовал более или менее обычный (по крайней мере, для немногих оставшихся в живых воинов, помнивших бойню у входа в гафлудиборгскую гавань) взрыв. Створки ворот разлетелись в щепки, стену тряхнуло. Нескольких стоявших у оксибела, включая ярла, не успевшего последовать собственному совету, сбросило с боевой площадки. Падая, Горм успел схватиться за одну из балок, поддерживавших деревянную часть лестницы наверх, но йотунское огнеизвержение расшатало камни настолько, что балка вырвалась из стены, вследствие чего падение не особо замедлилось, но к ярлу в полете присоединилось несколько камней и изрядное количество дерева. Мостовая вздыбилась и предосадно ударила по лицу.

– Опять ты, – с легкой досадой отметила дева с пряжей и ножницами. – А ну, давай отсюда, нечего пялиться, как баран на новые ворота.

Едва ярл успел заметить, что наряду с деревом и девами, на лугу имелся обложенный добротной каменной кладкой колодец с журавлем, как зеленая трава раздалась, открывая внутренние слои, словно в овцебычьем окороке под ножом повара. В сторону полетели полосы земли, песка, листвы, ветвей, вьюнок, их оплетавший, птичьи гнезда, мелькнула змея с препотешно выпученными глазами, пытавшаяся целиком проглотить крапчатое яичко, лежавшее в одном из гнезд. Еще по одной ветви пробежала толпа белок. Две из них вздымали в передних лапках беличьего размера копья, на которые было натянуто полотнище с полыхавшими зеленым светом рунами «Рататоск.» Навстречу толпе, с другой ветви спрыгнула еще одна на редкость матерая и жирная белка. Раздались стрекот и писки, возможно, обозначавшие восторг, а возможно, «Уходи с моей ветки» – Горм был не силен в беличьем. Рёсты и рёсты постепенно редевших ветвей и коры исполинского ствола мчались вдаль. Показалась часть мирового дерева, пораженная какой-то заразой, с листвой нездорового цвета, нависавшей над исполинскими поганками, облепившими чудовищный заплесневелый корень. Полет продолжился вдоль этого корня и наконец замедлился под ним, на холмистой равнине, придавленной небом неописуемого цвета, разделенным надвое больным корнем Иггдрасиля, чье мертвенное свечение озаряло бескрайнее поле битвы.

Стоя на неприятно податливой почве, частично скрытой слоем тумана, Горм огляделся по сторонам. Шагах в десяти от него валялась дохлость размером с небольшого боевого слона, и даже со стрельницей на спине, но при жизни скорее всего летавшая по воздуху. Странное ощущение от земли объяснялось тем, что это, собственно, была не земля, а летательная перепонка сломанного крыла летающей дохлости. В стрельнице тухло с пяток покойников. Еще один, находившийся примерно там же, где на слоне сидел бы корнак, был наполовину вмят в смесь пепла, костей, поломанных мечей, и раздолбленных в щепки щитов шеей слоноватой летучки, изогнутой под странным углом.

Горм подошел к мертвой голове длиной примерно в пару лошадиных. Сходство животного со слоном ограничивалось размерами, преимущественно серым цветом, и наличием небольшого хобота – кожу покрывали чешуйки, на полдороги передумавшие становиться перьями, а череп, если не

обращать внимания на упомянутый вяло сморщенный хобот, мог бы принадлежать морскому змею. Из пасти, разверстой под хоботом, высовывался длинный раздвоенный язык и торчали треугольные зубы. Едва ярл задумался, кто бы мог свернуть такому животному шею, как из-за его спины послышались шаркающие шаги.

То, что оставалось от кожи воина, приближавшегося к трупу твари с хоботом, было поганочно-бледно-зеленого цвета и слегка светилось. Из дыры в его боку сыпались опарыши, а в кое-как зашитом дратвой длинном разрезе от плеча почти до середины грудной кости виднелось наполнявшееся и опадавшее легкое. Голову драугра венчал шлем с облезшей позолотой, в глазницах, как и положено, горели зеленые колдовские огни, но почему-то он отдавал не только могильной затхлостью, но еще и застарелым поносом. Запах и золото на шлеме навели ярла на догадку:

– Гнупа?

– Горм? – прошипел-прочавкал дважды вонючий покойник. – Ты что здесь делаешь?

– Сперва скажи мне, где это здесь?

– На это есть два мнения. Тут я видел двух странных венедов, одного без доспехов, но с ручным огнеметом вроде этлавагрских, только работой потоньше, так другой венед, что с ним был, в черных одеждах и с черной тряпкой на шее, говорил, что это место раньше называлось не то Каттар, не то Дуггурам, и все дивился, что мы тут делаем. Но кто здесь был подольше, мне рассказали, что настоящее имя этой равнины Гладсхейм, обитель радости. До Фимбулвинтера, здесь стоял золотой чертог Одина с пятьюста сорока дверями, Валгалла.

– Радости? Чертог? – Горм растерянно огляделся по сторонам.

– Ну, чертог сгорел, – пояснил Гнупа, вытащил из дырки в щеке рывшуюся там личинку падальной мухи, и отправил ее в рот. – Зато равнина перед ним, где бьются избранники Одина, осталась.

– А где ж избранники-то?

– Да вон, и вот! – Гнупа сперва махнул рукой в сторону тухлой слоновости и ее еще менее свежих ездоков, потом указал на себя. – Я умер с мечом в руках и именем Одина на устах, и в мою честь была сложена виса. Зря ты там, конечно, про отстой, но все равно ничего получилось, так что я зла не держу. Видишь, я после смерти, как древний ратоборец, сражаюсь с другими эйнхериями во славу Одина. И посетители всякие забавные бывают. Те венеды, еще несколько диковинных скальдов за ними приходило, один на редкость ехидный, двое каких-то плосколицых в мехах по воздуху на черно-белом ките плавали да глазели, сейчас ты…

– Не в обиду, но вы больше не на избранников, а на издранников похожи… Валгалла вроде в Асгарде была, а мы не то в Йотунхейме, не то еще где похуже? Как тебе венеды говорили, Каттарг?

– Про Йотунхейм ты, сдается мне, путаешь, просто все изменилось без Валгаллы.

– Может, и твоя правда. Сюрт, верно, не одну Валгаллу сжег, окрестностям тоже жарко пришлось. Стой, где ж эйнхерии теперь исцеляются после битв и пируют с валькириями?

– А вот с тем и с другим нынче туго, – продолжая разговор с Гормом, покойный ярл Слисторпа подощел вплотную к сломанной шее трупной слонистости и покачал головой, отчего у него отвалился кусок уха. – Как бы нам позвонки-то поправить?

Гнупа подобрал отвалившееся, плюнул на кусок какой-то маленькой, колючей, и хвостатой пакостью, и прицепил часть на место. Пакость вцепилась лапками в обе половины уха и пакостно застрекотала.

– А ну-ка, помоги, – драугр попытался приподнять мертвую хоботастую голову с одной стороны.

Горм приналег с другой. Шея дохлости хрустнула, в глазах зажегся огонь, не зеленый, как у Гнупы, а красный, исполненный незвериного ума и недоброй воли.

– Лежи тихо, – сказал Гнупа, вместе с Гормом опуская голову летучей твари. – Горм, найди пару обломков копья в полсажени, привяжем к сломанному месту.