Горный поход
Шрифт:
Не знаю, что передумал Малков в эту ночь, но на утро он был по-прежнему образцом бодрости и спокойствия.
Харитон Авдожян, взводный, партийный организатор Дремовского ударного взвода, увидел, что лошадь завязла в болоте. Авдожян бросился ей на выручку. Утопая вместе с ней в грязи, он выволок ее, спас. Да только глупая лошадь поблагодарила по-своему — наступила на ногу и пожала ее: «спасибо, мол».
Так, с распухшей ногой, не прекращая выполнять своих обязанностей, пошел Авдожян на штурм высоты 1112.
— Вай, вай, не может быть, — покачал бы головой старик, — шутышь? Хе-хе-хе…
А батареец продолжал бы рассказывать то, что известно всему полку.
Еще в Горджоми заболел коммунист — боец Перцев, но эвакуироваться отказался:
— От взвода никуда не пойду.
И не ушел. Больной, «температурный», проделал ночной марш и, когда заметил, что коновод устал вести лошадь, пошел ему на выручку и лошадь довел до конца.
У Оманидзе — ответственная работа: басист нашего геройского оркестра. Когда он заболел, то задумался: как же это оркестр без басиста? Вся гармония пропадает. И в лазарет не пошел.
Командир взвода Кобахидзе начал чувствовать недомогание. Он удивленно почесал черную бороду:
— Заболел, га?
И продолжал исполнять свои обязанности. Ему не раз говорили:
— В лазарет надо.
Но Кобахидзе смеялся:
— Через час все пройдет.
В Цихис-Джвари, когда уже почти кончился поход, он свалился, и его увезли в лазарет.
Боец тюркской роты Леон Гаспаров вел лошадь с вьюками. На пути крутой обрыв. С вьюком лошади тяжело будет.
И Гаспаров снял с лошади груз, взял вьюк на себя, перенес его через обрыв, а затем уже провел и лошадь.
«Гвозди бы делать из этих людей, Крепче бы не было в мире гвоздей».ЧЕРЕШНЯ — ФРУКТ
Черешня часто вспыхивала на нашем пути. Горит ягодка на солнце, исчерна-красная, сочная, налитая.
Мы идем садами, фрукты свисают на тропу, дух от них — неописуемый.
Вот приподняться на седле, чуть дернуть ветку, и посыплется ягода прямо в пересохшую, наглотавшуюся пыли глотку. Да чего там приподняться! В богатом, тароватом селении Клде мы располагаемся прямо в садах. Сады тут огромные, яблоки под деревьями валяются, упали, собственной тяжести и сочности не выдержали; нагибаться не нужно: сами ползут в рот.
Нельзя!
Политрук объяснил: нельзя.
Полковая газета вышла, пишет: нельзя.
Почему нельзя?
В детстве понятия наши о собственности и чести воспитывались просто: нас драли, но мы все же лазали на чужие баштаны за сладкими кавунами и тут же, хряснув о колено, били их и ели.
Твое — мое — богово.
А здесь нельзя. И все это понимают.
Когда в первый день похода в одной роте бойцы начали безобразничать и палками сшибать зеленые еще яблоки, вмешались все.
— Нельзя, — сказали бойцы твердо. — Дружбы нашей с местным населением не срывай!
Мы шли по селениям, где видали виды: где были англичане — покорители Кавказа, меньшевистские выручатели. Мы шли по селениям, где помнили царское правительство.
Мы шли по селениям, где никакой армии, и нашей тоже, вообще не видели.
Прятались в некоторых селениях, услышав о нашем приходе, уходили из сел, бросая сады и дома, угоняя скот.
Ни одна черешня не упала с дерева.
Нельзя!
Когда в одном месте бойцы случайно поломали плетень, наши саперы сделали новый, да такой, что у аджарца вовек такого не было.
За потравы, за помятые посевы (бой, ничего не попишешь!), за дрова — за все платили. Платили и говорили:
— Мы Красная Армия. Мы вас не обидим. Мы за вас в бой пойдем.
И провожали нас восторженно. Неслась от селения к селению конная весть о кзыл-аскерах [8] , о цителармиелебо — о Красной Армии, которая не грабит, фруктов не обрывает, ничего даром не берет, а только кино показывает, песни заводит, беседы проводит…
8
Кзыл-аскеры — красноармейцы.
— Цителармиели вашша!..
Прекрасно понимали это бойцы.
— Твое — мое — богово — это тогда, когда ты сам за себя отвечаешь. А когда за твою дурацкую невыдержку на всю Красную Армию ответ ляжет, тут задуматься надо.
Идем мы садами, горит на солнце черешня — сладкий фрукт. Выходят местные жители, в мисочках ягода.
— Берите, товарищи, цителармиелебо… Ешьте.
Конфузятся бойцы, словно их, больших и здоровых, при всем народе милая старушка мать приласкала. Смущаются, отказываются. Или берут, а потом лезут в карман, вынимают пачку свойской махорки и конфузливо предлагают:
— А это от нас в подарок.
Возвращаются в строй и говорят товарищам:
— Народ какой везде… душевный…
На дневках к нашим бивуакам приходят местные жители. Женщин нет — одни мужчины. Головы закутаны лихими башлыками, на ногах легкая обувь. Выходит навстречу геройский наш оркестр. Сбегаются со всех сторон бойцы.
Митинг.
Если тюркское население — тюркская рота с ним разговаривает, если грузинское — грузины ведут речи, если армянское — армяне. А выступления русских товарищей переводятся.
После митингов — кино или танцы.
Хороши танцы в горах!
Площадка маленькая — декораций не нужно: горы, леса, небо великолепно-синее. Чего еще?! Оркестр неутомимо гремит лезгинку, и вот, расталкивая круг, выходит аджарец. Тело его вздрагивает, готовясь броситься в танец, ноги еще мелко-мелко переступают по траве, глаза еще спокойны, тусклы, и вдруг он бросается на середину, вскрикивает, приседает и уже несется, несется по кругу, а навстречу ему бросается боец-грузин или даже русский, танцующий лезгинку по-своему, по-кубански.