Горный поход
Шрифт:
Ярко и с большим знанием дела применил все эти принципы ударный взвод Манагадзе.
Взвод — маленькая по существу горсточка бойцов — заставил развернуться головной отряд противника, вел с ним успешный бой и сумел отойти на второй рубеж, на гору Сабуртало.
Командир взвода синих ожидал на этой горе, как предполагалось в плане, найти поддержку своих и, создав здесь огневой отсек, надолго задержать дерзких.
Но на Сабуртале своих он не нашел.
Вследствие ли неправильно понятого приказа или еще по какой-либо причине рота, занимавшая Сабуртал, ушла.
Горсточке во главе с товарищем Манагадзе оставалось только геройски «погибнуть», и это она сделала с честью.
Теперь перед красными был открыт путь, и они ринулись по этому пути, настигая синих.
Третья рота пошла по левой дороге, тюркская рота с батареей заняла Сабуртал и отсюда открыла огонь по синим, четвертая армянская и пулеметная роты пошли в обход, чтоб отрезать путь противнику. Этот обход был совершен удачно, по трудно проходимой местности, и когда Цап закричал: «Пулеметы, вперед!» — пулеметы выкатились на макушку горы, которая оказалась Южным Пирсагатом, и оказались перед противником, который находился на Северном Пирсагате.
Между братьями Пирсагатами лежала такая же, как и горы, безлесная, безводная, сухая и зеленая открытая лощина.
И вот с Северного Пирсагата начали ручейками сочиться вниз, в лощину, синие. Они бежали по открытым скатам, падали, подымались и снова бежали вперед, на нас.
Все наши пулеметы убедительно заговорили: «Куда вы лезете? Ведь искрошим же».
Но синие лезли и лезли.
Командир роты Гмырин только плечами своими широкими пожимал и бормотал сердито:
— Ведь это ж игра. Ведь это ж нереально получается.
Бойцы наши яростно строчили по противнику, но и их начало охватывать сомнение.
Горе тому, кто думает, что рядовой боец наш тактически слеп. Недаром его обучали, разъясняли, воспитывали в нем инициативу. Он — не слепое пушечное мясо.
И бойцы, прилегши у пулеметов, начали сомневаться: что такое, мы стреляем, стреляем, а они по ровной лощине идут, и никаких потерь у них и маскировки нет? Охота отпадает. Игрушка, а не бой.
Атака синей роты была явно гибельной для нее. Красные и без того сильнее материально, а тут еще синие отказывались от преимуществ, которые давала им высота, и полезли в лощину под истребительный огонь красных пулеметов и орудий. Красные должны были проявить выдержку и… расстрелять роту, не переходя в контратаку.
Но красные не выдержали. И тоже начали спускаться с горы. Тут убедительно заговорили синие пулеметы. Красные ручейками стекали по скатам, бежали, падали, стреляли, опять бежали и встретились с синими в лощине…
Вмешались посредники и по-соломоновски решили дело: развели неугомонных противников. Синие вернулись на Пирсагат северный, красные — на Пирсагат Южный.
Между противниками легли лощина и ночь.
Дрожа от холода, пришло на Пирсагат серое, тусклое утро.
У потухших костров ежились бойцы, нехотя подымались, кашляли, закутывались в шинели.
Спали ночью мало. Ночь была ветреная, тревожная, боевая. Противник лежал на соседней высоте, тоже дрожал от холода, но, кто знает, может быть, замышлял хитрые планы.
Ночью бродили разведывательные взводы, менялись полевые караулы, спать пришлось мало.
Вместе с утренней тусклой зарей по роте поползла тревога. Бойцы говорили неуверенно, глухо, между собой говорили о том… что ночью… как будто… спал… наш… полевой… караул… одногодников.
Спал полевой караул?
И карнач?
И часовой?
Этому не верили, такого еще не было никогда в роте: у нас сна на дневальстве среди одногодников за весь год не было, а тут ночью… оберегая товарищей… на виду у противника… в боевой обстановке…
Нет, этого не может быть…
Названа была фамилия начальника караула.
Гридякин.
И все его отделение.
Это сразу сразило всех.
Гридякин — отличный младший командир. Коммунист, кандидат в члены полкового партбюро. Немного грубоват, но требователен. Остается на сверхсрочную.
…И все отделение спало…
Это мое отделение, я был в нем стрелком. Я же знаю их всех, как же они… как могли?
И опять:
— Не может быть…
Но уже горячей и горячей закипает обида у бойцов.
— Мы ночи не спим; мы день идем и ночь идем, трудней бывало, а не качали. Голодные были — не качали.
— Что ж они роту позорят?
— Ведь о нас теперь…
— Да сунуться нам нельзя.
— Нет, да в карауле же они? Ведь о товарищах хоть подумали бы.
— О противнике.
Чьи-то голоса, неуверенные и не в тон:
— Да ведь устали.
— Ночь холодная, завернулся в шинель и… сам не увидишь, как уснешь.
— Измаялись ребята.
Но эти голоса вызывали только большее возмущение:
— А мы не измаялись?
— Мы тоже были в карауле, да не спали.
— Помнишь? На Нагвареви шли… как измаялись.
— Сон на посту — какие же тут оправдания?
— Ах беда, ребята, ой беда…
Командир взвода пришел взволнованный и бледный. Бойцы бросились к нему. Дисциплина заставила остановиться, чинно поздороваться, сдержать бушующую обиду.
— Да, спал караул, — произнес Власьевский, и лицо его сморщилось, стало маленьким и словно обиженным. — Спали. Мы же их и накрыли. Пошли ночью в разведку, на спящих наткнулись.