Город смерти
Шрифт:
Зима еще не наступила, но день был промозглый и холодный, так что мы надели легкие полушубки и наши верные сапоги. Прощаясь, поцеловались — такой уж у нас был обычай. В этот день я работала, так что я пошла в бюро, а ты — в школу. Третьим уроком у тебя была гимнастика. Ты любил свой спортзал, особенно канаты, кольца и снаряды для прыжков… — Ее голос прервался, скорбные слезы заструились из ее глаз. — Мартин, прошу тебя, — еле слышно проговорила она. — Не заставляй меня продолжать.
— Деб, так нужно. — Я ласково сжал ее руки, пытаясь сыграть
— Ты прав. — Она набрала в грудь воздуха, шмыгнула носом, утерла слезы и без заминок понеслась к финалу. — Тебе нравилось выпендриваться в спортзале. Дети тебя обожали — ты с ними обходился по справедливости, точно со взрослыми, много шутил и смеялся, помогал им раскрыться. Ты был для них не только учителем, но и другом. В конце урока физкультуры ты обычно устраивал для них представление. Кувыркался — эти трюки ты брал из старых немых комедий, которые мы часто смотрели, — изумлял их своей ловкостью на брусьях и канатах. А заканчивал обычно на «козле». Ты издалека разбегался, делал кувырок в воздухе и, падая, отталкивался от «козла» руками: Как настоящий гимнаст. Дети вечно рвались попробовать этот трюк сами, но ты им не разрешал: очень уж он рискованный. Получи твой ученик травму, тебя бы немедленно выгнали с работы.
В тот день один из ребят решил подшутить. Не со зла. Дети тебя обожали — и вечно разыгрывали. Ты их никогда не ругал. Конечно, предупреждал, когда они слишком уж чудили, но от суровых кар воздерживался. Идея пришла в голову мальчику по имени Стив Грир. Он поделился ею почти со всем классом. Шутка показалась им ужасно смешной. Ты бы тоже посмеялся, если бы вышло по-другому — хотя потом сдержал бы смех и втолковал им, как это опасно.
Он намазал «козла» жиром. Думал, что ты соскользнешь на маты и плюхнешься на задницу. Думал, что пострадает только твоя гордость.
Ты подбежал к «козлу» в своей обычной манере, надменно задрав нос. Дети засмеялись. Ты оттолкнулся от трамплина, подскочил высоко в воздух, развернул свое тело на сто восемьдесят градусов и начал падать. Голова и руки были устремлены вниз, ноги — вытянуты вертикально. Ты коснулся руками деревянного упора, чтобы оттолкнуться. Но это не удалось. Руки скользнули по дереву, и ты рухнул на пол.
Падая, ты ударился головой о «козла». Твои шейные позвонки не выдержали. Дети говорили, что раздался звук наподобие выстрела. Они оставили тебя лежать там, где ты упал — хоть это уяснили себе из медицинских программ по телевизору, — и побежали за директором и медсестрой. Но было слишком поздно. «Скорая» отвезла тебя в больницу. Но поздно. Поздно.
Деб перестала раскачиваться, перестала говорить, чуть ли не перестала дышать. Ее пепельно-серое лицо было исполнено решимости не поддаться ужасу этого воспоминания. Я сжимал ее холодные, обмякшие руки.
— Там-то я и исчез бесследно? — спросил я. — В больнице?
Она
— ЧТО? — процедила она.
— Это из больницы я исчез?
Она заморгала, словно бы просыпаясь от сна, словно впервые увидев меня таким, каков я на самом деле.
— Больница? — повторила она. — Ты думаешь, что исчез из больницы?
— А разве нет?
— Ты меня не слушаешь, Мартин, — произнесла она и расхохоталась ужасным, леденящим кровь смехом, в котором слышалось брезгливое фырканье дьявола. — Ты сломал себе шею, — прошипела она. — Ниоткуда ты не исчезал. — Она снова начала раскачиваться. Отвернулась к стене. — Ты умер, — внятно произнесла она. — Сломал себе шею и умер.
И вновь обернулась ко мне. Ее губы колебались между презрительной ухмылкой и отчаянным криком. В широко распахнутых глазах горел огонь безумия.
— Мартин, ты мертв, — выдохнула она.
Я стоял у окна и смотрел наружу, на освещенный ярким солнцем пейзаж. В кронах деревьев я высматривал снайперов, за кустами — шпиков, но, насколько хватало глаз, вокруг было все спокойно. Если меня и проследили до Сонаса, то затем потеряли след. Но, может быть, коттедж прослушивается?
Отвернувшись от окна, я вновь присел. Несмотря на источаемое печью тепло, в комнате царил ледяной холод. Лицо Деб превратилось в недобрую, отрешенную, застывшую маску.
— Значит, случилась ошибка. Другого объяснения нет.
— Ошибка? — Губы Деб растянулись в зловещей улыбке. — Какие там ошибки? Ты умер. Врачи подтвердили. Я своими глазами видела твой труп. Господи, или я мало тебя оплакивала?
— Они ошиблись, — не смирялся я. — Падение меня не убило. Я просто получил травму, вот и все.
— Я тебя видела, Мартин, — твердила Деб. — Глаза у тебя были раскрыты. Шея — свернута набок. Сердце не билось. Ты не дышал и не шевелился. Ты сломал шею и умер. Никакой ошибки быть не могло.
— И все-таки была! — взревел я. — Посмотри на меня. Я что, похож на мертвеца? Деб, я жив. Я хожу и говорю, шевелюсь и дышу. Произошла ошибка. В могилу вместо меня положили другого, либо меня украли перед самым погребением, либо я выбрался из могилы потом. Это было нехорошее, темное дело. Преступление. Но я не умирал.
— Но что тогда? ЧТО? — Ее лицо было бледно, губы поджаты. Она ждала моего ответа. Ответа я не знал, но понимал, что она не сдвинется с места, пока я не подсуну ей какое-нибудь объяснение.
Я призадумался.
— У тебя есть хорошее зеркало? — спросил я. — Такое, знаешь, увеличительное, чтобы краситься? — Она кивнула. — Принеси-ка. — Не задавая вопросов, она вернулась с небольшим зеркалом. Я осмотрел свое лицо. Синяки исчезли, нос выпрямился. Никаких ссадин. Никаких засохших корочек. Все в первоначальном виде.
— Деб, — сказал я, поглаживая ладонью свою щеку, — как, по-твоему, мое лицо нормально выглядит?
— В каком смысле?