Город в конце времён
Шрифт:
Сквозь сырое, красное облако доносится тонкий визг Моли — Уитлоу всегда был его опорой и корнями. Серый туман рассыпается, и Главк выбрасывает руку, удерживая девушку от падения.
Он вытянул себе столько судьбы, насколько хватило таланта: кара и игра, наказание и состязание. Он только что совершил величайшее деяние в своей жизни, и почти самое последнее — почти.
Судьба, чью нить он схватил и вытянул, была доброй — но не к нему. Это он знал с самого начала. Главк кладет девушку на лед — она по-прежнему безучастна, по-прежнему смотрит чужими глазами.
— Не за что… — бормочет он непонятно в чей адрес, затем крестится — старая привычка — и встает на колени.
Мстители приближаются. Главк толстой, уродливой рукой бережно отодвигает тело девушки подальше.
На него обрушивается лавина кошек. Он их первая добыча. «И поделом, — думает он. — Один птичий ужас знакомится с другим». Главк сворачивается в клубок, как отчаявшийся ребенок, и, собрав остатки воли, силится не внести свою ноту в общий визг. На лед брызгает кровь. Серая волна откатывается еще до того, как с ним покончено, однако темнота успевает опуститься, боль цепенеет и стягивается в одну-единственную, дрожащую прядь.
Что-то еще умрет.
Кошки отыскали себе другую добычу. Поважнее.
ГЛАВА 120
Тифону не ведомо ни время, ни пространство. Он бездумно существует в сгущенной бесформенности размером меньше самой ничтожной точки. По большей части его можно описать — подобно тому, как можно описать муз или Брахму, — лишь отрицаниями: он не представляет собой то, не представляет собой это…
Давайте все же попробуем упростить ситуацию и воспользуемся человеческими словами, обозначающими мотивы, виды деятельности и эмоции, которые ведомы людям, — так гораздо проще донести смысл, пусть даже переврав его по ходу дела.
Итак, когда Тифон впервые заметил существование нашего дряхлеющего космоса, он почувствовал вакансию — и шанс. Старый космос обладал малым набором защитных свойств. Его многочисленные наблюдатели были рассеяны по обширнейшей и истонченной геометрии, что поизносилась за долгие, декадентские эры. Подобно упавшему в лесу дереву-исполину, медленно истекающему живицей и волей, сердцевина космоса начала крошиться.
Тифон был юн — по меркам вещей, которые не знают времени, — и неопытен. Даже самые крошечные, самые бесформенные претенденты на власть обязаны доказать свои качества. Это и был его шанс — пустить корни, словно семечко, упавшее в трещину гниющего, питательного кряжа-подвоя. Он бы вознесся над умирающим мирозданием, разросшись до благородного великолепия.
До Божественности.
Он не ожидал никакого сопротивления. В этом-то и состоял его просчет. Он не знал, как задействовать, обратить в свою пользу конфронтацию и дерзкое неповиновение: навыки, необходимые любому богу. Заряд творения — свобода нестесненной воли — порождает любовь.
Но только не для Тифона. Всякий раз, когда он сталкивался с вещами, которые хоть в чем-то не шли с ним в ногу, противились, он кончал с ними — с превеликим страхом и ненавистью.
А затем нашел это занимательным.
Он упивался ненавистью, и несколько триллионов лет эту ненависть ничто не могло остановить.
Тифон нашел, в чем состоит его первейшее свойство.
Однако сейчас, во всех возможных пространственных измерениях, начали появляться концовки, последствия объединялись в единую картину. Тифон уже не был юным богом или бесконечно малой точкой, обретаясь везде и нигде одновременно. Он приобрел своего рода ограничение, нежелательную субстанциальность — конденсируемую из дубль-пустоты, моноблока-подстилки подо всем возможным творением, — произрастающую из мельчайшей виртуальной пены самого что ни на есть крошечного вакуумного пузырька.
Тифон обретает пространственное измерение и форму — он распухает и расползается. В страстной, бессмысленной любви к деструкции и разрушению он окончательно теряет фокус целеустремленности, который некогда прикладывал к сиюминутным прихотям и капризам.
Сверхрастянутый космос — крошащийся подвой — одряхлел до того, что превратился в ловушку. Кружатся армиллярные лезвия Брахмы. Нынче здесь неподходящее место для раздутого, недисциплинированного божка.
Тифону осталось только из последних сил молотить по стенкам своей вращающейся тюрьмы, вызывая еще больше страданий и лишаясь любых возможностей на хороший конец. Свою грязь он растянул назад во времени, извращая творение, вызывая бесконечные циклы тупо расточаемой боли. Он подталкивает наш космос к гнусному концу, растворяя пространство и время вплоть до точки начала, — пожирает и портит все познаваемое.
Можно лишь предполагать, что ожидало Тифона в более счастливых обстоятельствах. Не исключено даже, что нам, испытавшим на себе ядовитое прикосновение, следовало бы проявить жалость — всем нам, до единого человечка.
Всем, почувствовавшим скверну, которая Проистекает из будущего, а не из прошлого.
Последний грех.
Однако мы не годимся на подобные умозрительные поступки. Мы не способны испытывать жалость к неудачливому богу.
А посему…
Не будем. Ни к чему его жалеть.
Тифон — никогда не обладавший ни мыслями, ни внутренностями, ни совестью, ни симпатией — вдруг осознает, что сейчас ощущает его раздутый каркас: нечто вроде дурного предчувствия — если не сказать, страх. Его мощь не превышает силу тех, кого он некогда давил.
Он превратился в небольшое серо-бурое нечто посреди останков Вселенной — эдакий метафизически абортированный плод, да только жалости к нему не испытывают. Его история вот-вот исчезнет, от его действий и их последствий не останется и следа.
Близится то, что он изо всех сил пытался остановить, предотвратить. Даже орудия, которые он выковывал всю вечность, и те восстают против него. Он чувствует, как скручиваются и переплетаются две последние пряди, силятся аннулировать любые попытки Тифона — работают, суммируют против них.
Одна из прядей начинает растворяться.
Тифон переживает незнакомое чувство — страшное, жуткое ощущение последней надежды.
Выживет лишь одна прядь, что вряд ли благоприятно для любого космоса.