Город за рекой
Шрифт:
В большинстве своем литераторы покидали стены Архива с сознанием своего бессмертия. Их интеллект, из-за которого каждый из них мнил себя выразителем своей эпохи, незаметно перестал быть инстинктом.
Один раз, правда, случилось весьма примечательное событие. Некий писатель принес целый чемодан с полным изданием своих произведений. Выкладывая том за томом на передвижной столик, он рассказывал, как это делал кто-то уже до него, о таинственном поле букв, которое развертываясь от страницы к странице, в течение десятилетий творческого труда превратилось словно бы из ничего в мир культуры. И вот теперь он хотел бы внести свою лепту как дар будущему в сокровищницу Архива. Архивариус отозвался
Писатель с любовью смотрел на расставленные в ряд тома — плоды своих жизненных усилий. Когда он потянулся к одной из книг, чтобы еще раз подержать ее в руках, она неожиданно распалась на части, листы повыпадали, съежились и рассыпались в прах. Ошеломленный, он отступил шаг назад, потом осторожно взялся пальцами за другой том, но и этот через какое-то мгновение также рассыпался, точно горстка сигаретного пепла. Курьезное происшествие смутило и архивариуса. Ведь это впервые случилось, чтобы прямо на глазах совершился химический процесс очищения, о котором ему в свое время рассказывал Перкинг. Юный Леонхард не смог удержаться от искушения и тоже легонько дотронулся средним пальцем до корешка одного из томов — результат был тот же: страницы с хрустом выпали из переплета и разлетелись, как пожухлые осенние листья. Писатель поймал несколько страниц, но они мгновенно искрошились в его руке. Все трое молча смотрели как завороженные на это зрелище, каждый спешил коснуться пальцем корешка книги, одной и другой, и каждый раз на их глазах происходило разрушение, пока наконец не рассыпался последний том.
— Finis mundi, — произнес писатель. — Что за светопреставление, — саркастически прибавил он, смахивая со своего дорожного плаща хлопья пепла и пыль. Потом взял пустой чемодан и удалился.
Когда архивариус осведомился у Леонхарда, под какой предметной рубрикой значится в его картотеке посетитель, фамулус сказал, что он без колебаний включил писателя в рубрику: "Бывшее бюргерство". Признательная усмешка пробежала по лицу архивариуса.
Больше об этом случае не говорилось.
Вскоре после этого к архивариусу явилась в приемные депутация, просившая его принять участие в одном собрании. Несмотря на предостережения Леонхарда, опасавшегося за силы архивариуса, Роберт все же отправился на собрание, которое состоялось в одном из отдаленных районов катакомб.
Похоже, это была какая-то тайная секта, поскольку лица всех участников покрывали зеленые глазурованные маски, при тусклом освещении производившие впечатление загустевшей слизи. Большая группа мужчин и женщин сидела на каменных плитах. Некоторые казались настолько ослабевшими, что уже не в силах были держаться на ногах и ползли на четвереньках, пробираясь вперед. Многие были совершенно раздеты, у иных на бедрах висели рваные лохмотья. Худые тела, на которых выступали ребра, фосфоресцировали. Все это зрелище напоминало некую средневековую картину Страшного суда, низвержения в преисподнюю дьявола, достойную кисти Брейгеля. Но эти люди шевелились, передвигались бесшумно и протягивали вперед руки; они ползли на коленях тесными кучами, голова к голове, и из коридоров выползали все новые группы. Двое мужчин провели Роберта к узкому, кирпичной кладки, помосту, который как кафедра возвышался над сотнями людей, запрудивших помещение. Время от времени наплывал сладковатый запах газа, который ударял в голову. Некто в зеленой маске обратился с помоста к собравшимся; звучание его голоса напоминало сдавленное клокотание органных труб.
Не добрая воля привела их сюда на встречу, так начал он, но злая необходимость; каждый был оторван от дома, от родного очага; их держали под замком, как преступников, их били и истязали, старых и молодых, пока не усмирили. Говорили о какой-то дезинфекционной камере, только когда захлопнулись двери с резиновой прокладкой, они поняли, что их ждет. Все совершилось так быстро, что они не успели исторгнуть ни жалобы, ни проклятия. Но вот теперь они собрались с мыслями, осознали уже здесь свои последний миг, страшную секунду вечности.
Тут оратор прервал свою речь. Под сводами катакомб прокатилось тысячеустое стенание, подобное хору, сопровождающему литанию. Пораженный, архивариус напряженно вслушивался в слова говорящего. Не только собственная судьба, продолжал тот, мучила его, как и многих из них, а смысл происходящего, но он не находит ответа, и только сомнение и отвращение снова и снова охватывают его. С какой целью это все делается, для чего?
— Для чего? Для чего? — подхватило хором собрание.
Ужаснется ли когда-нибудь земной дух, возвысился голос, что ради заблуждения приносит столько бедствий народу со времен псалмов и по сей день! Больше того, раскается ли дух земли и ее созданий хотя бы раз, что дал людям и народам в ненависти уничтожать друг друга, дал варварам порабощать свободу в собственной стране и обрек на преждевременную противоестественную смерть пустившую многочисленные побеги жизнь — осудив остаться столько цветков без плодов, столько деяний незавершенными!
— Преждевременно! Преждевременно! — снова прокатился волной возглас по собранию.
Он спрашивает, все настойчивее напирал голос человека в зеленой маске, неужели и они, принесенные в тысячекратную, миллионократную жертву, тоже погибли даром, а властители государств, тираны и палачи только и знают, что снова и снова, как это делали из века в век, ради своего господства осквернять, разрушать, убивать и заставлять умирать. Бессильная ярость захлестнула зеленые маски. Ропот пробежал по собранию, слышались резкие выкрики женщин.
Неужели море слез и страданий, море слез всех времен и народов никогда не иссякнет? Неужели земля только для того насыщается проливаемой кровью сотен и сотен тысяч, чтобы, как удобренная почва, принимать в себя новые потоки крови? Настанет ли конец проклятию? Неужели и в наших детях мы станем снова жертвами? Для того только возродимся в них, чтобы терпеть ту же горькую участь, те же боль и отчаяние? Неужели наши цепи так и будут протягиваться от поколения к поколению, неужели прекрасная земля только и будет что живодерней, на которой нам и нам подобным суждено издыхать, как падали?
Собрание с новой силой всколыхнулось и зашумело, как взбурливший поток, конечности выворачивались, трещали кости.
— Не забывать! Не забывать!
Все громче катился возглас. Какой-то молодой парень взлетел, скрежеща зубами, на помост и оттуда жестами пытался заставить собрание выслушать его. Он судорожно водил руками по своему телу, обтянутому серой кожей, показывал на струпья и рубцы. Многие из несчастных вслед за ним тоже стали показывать свои язвы и паршу. Роберт почувствовал удушающее жжение в горле.
Несколько зеленых масок протискивалось через собрание к каменному помосту; они, к удивлению Роберта, неожиданно окрасились в кровавые тона. Может быть, это скудное освещение было причиной столь внезапной метаморфозы? Но эти фигуры отличались от подавляющей массы еще и тем, что на них были черные рубашки и черные штаны, заправленные в сапоги с отворотами. Взобравшись на помост, они пренебрежительными взглядами обвели собрание и в вызывающих позах стали перед хронистом, причем руки каждый из них прятал за спиной, точно стыдился их. Когда один из чернорубашечников заговорил, собрание замерло. Слышно было только с трудом сдерживаемое дыхание.