Город за рекой
Шрифт:
Роберт высказал свои соображения на этот счет и сказал, что можно было бы внести кое-какие изменения и дополнения в рукопись, но оборвал себя и закончил предложением:
— Но ведь и фрагмент может оставаться для нас свидетельством.
— Он слишком мало значит, — возразил Лахмар, — ибо то, что стало очевидным, не заменяет того, что еще не стало очевидным.
Архивариусу до боли в душе стало жаль безвременно ушедшего из жизни юноши, еще даже не осознавшего своей смерти и жизни, которую насильственно оборвали и которая осталась фрагментом. Она загорелась и угасла, как метеор, на мгновение вспыхивающий на ночном небосводе, и немногие, быть может, заметили ее светящийся след; но Роберт знал,
Лахмар извинился перед своим уважаемым учителем, как он называл доктора Линдхофа, что в настоящее время чувствует себя еще слишком слабым.
— Увижу ли я вас еще когда-нибудь? — спросил он на прощание.
Архивариус заметил в его глазах сомнение.
— Конечно, — сказал он, хотя и понимал, что они уже больше не встретятся. — Нас будет связывать Хенна.
Умиротворенное выражение еще оставалось на лице юноши, когда он снова растянулся на каменных плитах пола; заложив руки за голову, он доверчиво смотрел вверх перед собой.
Сержант Бертеле, когда архивариус подошел к нему, не мог скрыть нервного нетерпения. Причиной тому был не только затянувшийся разговор Роберта с молодым солдатом; сержант показал архивариусу на серовато-желтое облачко размером с детского бумажного змея, которое стояло далеко на западной оконечности неба. Роберт заметил в ответ, что вот наконец какое-то изменение в монотонной синеве. Но Бертеле был склонен видеть в этом худое предзнаменование. Здесь ничто не происходит просто так.
— Гм, — рассеянно произнес Роберт.
Они вошли в казарму " #931;". Там, где обычно находится целла храма, располагалось сложенное из желтого кирпича строение в форме вытянутого прямоугольника. Коридор, противоположный конец которого выходил на каменную лестницу черного хода, делил все помещение на две половины. Потолки были так низки, что до них можно было дотянуться рукой. По обе стороны шли комнаты, в которые сквозь незастекленные оконные проемы-щели поступал слабый свет. Везде стояли трехъярусные нары, покрыты соломенными тюфяками, по бокам — скамьи и длинные столы, шкафы с вынутыми ящиками и без задней стенки, в углу — чан с водой, множество крючков на стенах, табуретки, лампа, стойка для деревянных ружей и сабель. Все буднично и обезличенно, все открыто, на виду. Свободные поверхности стен, выкрашенные белой краской, были испещрены нацарапанными и вырезанными надписями на разных языках и рисунками непристойного содержания. В раскрытые двери и оконные проемы тянуло сквозняком. Тяжелый дух и несмолкаемый шум голосов вперемешку с режущими, скребущими и скрипящими звуками нелегко было вынести любому, не только архивариусу, впервые переступившему порог казармы.
У одной из комнат, откуда доносились оживленный многоголосый говор и взволнованные выкрики, Роберт остановился. Он осторожно, стараясь остаться незамеченным, заглянул через дверной проем и увидел большую группу солдат, которые что-то горячо обсуждали.
— Всегдашний спор, — пояснил Бертеле архивариусу. — Каждый утверждает, что именно его страна выиграла кампанию, потому что сам не был свидетелем того, как закончились события, вследствие чего видит мировую историю такой, какой она была на тот момент, когда его оставило сознание и он был доставлен сюда.
— А я тебе говорю, Карл, — гудел хриплый бас, — мы никак не могли проиграть тогда войну. Полстраны было уже завоевано. Смотри, — и он начертил мелом несколько жирных штрихов на стенной доске, — вот здесь мы стояли двенадцатого, а семнадцатого мы уже вырвались из окружения и капитан мне еще сказал: "Ну, Людвиг, дело ясное", Карл, дружище, ты только подумай, что это значит, когда сам капитан говорит такое. "Дело ясное", — сказал он. Он же имел в виду военные действия, разве не так?
— Все это вздор, что вы там говорите, — вскричал звонкий голос, — ты и твой капитан! Вы тогда ничего не могли знать. Семнадцатого оно было действительно так, не спорю. Но двадцать третьего, когда тебя уже не было при этом, твой отряд стоял совсем не там, он отступил назад, а через два месяца еще дальше. Смотри, — он стал чертить черточки на другой стороне доски, одновременно стирая губкой позиции, которые обозначил Людвиг.
— Какое ты имеешь право стирать их, — гудел бас, — это последнее, что я помню. А то, что ты сейчас делаешь, чистая фальсификация истории.
— Вы ничего не понимаете, — вступил в спор третий голос. — Я был при штабе и лучше знаю, как обстояло дело. Война длилась еще целых два года.
— Это не так, не так! — вскричали наперебой Карл и Людвиг. — Ты несешь полную чепуху, даром что лейтенант. Война на Рождество закончилась, это все говорили. И на Рождество мы были уже здесь, в этом проклятом плену или как он там называется. Значит, мы не можем не знать, что она закончилась тогда.
Обступившие их товарищи, до того бросавшие только короткие реплики, теперь активно вмешались в спор. На доске чертились и стирались новые схемы, один оспаривал дату, которую называл другой, все разом кричали, и каждый излагал свою версию событий. Один утверждал, что он был очевидцем того, как пруссакам под Кёнигсбергом задали жару, другие возражали: мол, пруссаки под Кёнигсбергом одержали победу, это каждый ребенок учит в школе. "Да что мне до вашей школьной истории! — отмахивался тот. — Это все глупости, вранье!" Он, мол, присутствовал при том, рисковал своей жизнью, он должен знать, как обстояло тогда дело, в два часа пополудни. Его подняли на смех.
Каждый был убежден, что карта мира оставалась такой, какой она была на тот момент, когда он сам последний раз участвовал в событиях. Солдаты взялись под руки, стали в круг и начали раскачиваться из стороны в сторону. Раздавались возгласы: "de la partie!", "Ура!", "evviva".
Кто-то крикнул: "Говорят, снова война!" Голоса разом смолкли. Солдаты молча обменивались недоверчивыми взглядами. Круг распался. Казалось бы, этот возглас должен был взбудоражить молодых солдат, возбудить в них азарт, но оживились немногие. Роберт без труда догадался, что для них военная служба была ремеслом. Большинство же стояло как громом пораженное. Возможно, что они работали до войны в гражданских учреждениях и только под давлением обстоятельств надели военную форму. Теперь они стояли, сбившись в кучку, и хмуро смотрели в землю. То кое-кто бросал выжидающие взгляды в сторону двери. То ли они ждали вмешательства архивариуса, который уже открыто стоял в дверях, то ли инстинктивно искали выход из создавшегося положения. В коридоре уже толпились десятки любопытных, переговаривались приглушенными голосами; то и дело слышалось слово "война".
Архивариус напряженным взглядом следил за происходящим. Бертеле дергал его за рукав, торопя идти дальше, но тот только тряс головой. Он увидел, что наиболее активная часть воспользовалась замешательством массы. Эти солдаты понуждали других строиться в колонны, шипели на них, подталкивали, выкрикивали команды. И таинственный механизм повиновения срабатывал.
Похожая сцена разыгрывалась и за спиной архивариуса в коридоре. Выкрики становились все громче, звучали настойчивые возгласы: "Час испытания!", "Вооруженный народ!", "Пробуждение нации!", "За мир в будущем!", "Победа или смерть!". Послышались шаги марширующих солдат. Казарма гудела и сотрясалась. Из всех помещений вываливались группы мужчин в мундирах прежних времен, поспешно пристраивались к движущейся колонне, голова которой уже приближалась к каменной лестнице в противоположном конце коридора.