Город золотых теней
Шрифт:
Стивен лежал неподвижно, утонув в мутных глубинах пластмассовой палатки, как муха в янтаре. Трубки вставлены в нос, в рот, в вены. Рени казалось, что он медленно становится частью больницы. Еще одной машиной. Приспособлением. Она стиснула кулаки, борясь с приступом отчаяния.
Ксаббу вложил руки в перчатки защитной камеры, вопросительно глянул вверх, на Рени. Она молча кивнула, не доверяя собственному голосу.
– Он очень далеко, – прошептал бушмен. Странно было видеть его светлое лицо за пластиковым щитком. Рени внезапно ощутила укол страха, пробивший даже отчаяние и ужас от неизменной комы брата. ВР, карантин – она только и показывает Ксаббу новые способы отчуждения. Не
Она отринула эту мысль. Ксаббу был самым устойчивым психически, самым нормальным человеком, которого она знала. Она испугалась, потому что ее брат и ее друг были одного роста и оба – запакованы в многослойный пластик. Ее терзала собственная беспомощность. Она сделала шаг и дотронулась до плеча Ксаббу. Его рука касалась Стивена, ее пальцы – плеча бушмена, значит, Рени касалась Стивена – по цепочке.
Пальцы Ксаббу скользили по спокойному лицу Стивена – движения их были точны и легки, словно он делалчто-то, а не просто поглаживал больного, – потом двинулись по шее к грудине.
– Он очень далеко, – повторил Ксаббу. – Это похоже на глубокий шаманский сон.
– Что-что?
Ксаббу не ответил. Рука его лежала на груди Стивена, а Рени продолжала стискивать плечо бушмена. Долгое мгновение живая цепочка оставалась неподвижна. Потом Рени ощутила легкое шевеление под мешковатым энкостюмом. Ксаббу начал покачиваться. Тихие звуки, как мерное гудение и стрекотание насекомых в траве, поднимались и смешивались с механическим гулом системы жизнеобеспечения. Только через пару секунд Рени поняла, что бушмен поет.
Когда они выходили из госпиталя, Ксаббу был тих. На остановке он остался стоять, а Рени шлепнулась на скамейку и уставилась на проезжающие машины, точно пыталась отыскать в их движении ответ на какой-то очень сложный вопрос.
– Шаманский сон трудно объяснить, – сказал наконец Ксаббу. – Я бывал в городских школах. Они называют это «самогипноз». Но я могу сказать и как это зовется в болотах Окаванго: шаман уходит туда, где может говорить с духами и даже с богами. – Он прикрыл глаза и помолчал чуть-чуть, словно готовясь войти в транс. Потом открыл глаза и улыбнулся. – Чем больше я узнаю о науке, тем больше уважаю мудрость своего народа.
Подкатил автобус, отрыгнул группку измученных пассажиров, поковылявших, или пошаркавших, или похромавших к больнице. Рени, прищуриваясь, вглядывалась в автобус, пока не разобрала номер маршрута. Не тот. Она отвернулась, почему-то разозлившись, неспокойная, как небо перед бурей.
– Если ты имеешь в виду, что наука бесполезна, я не согласна… если ты не о медицине. Эта уж точно никому не нужна. – Рени вздохнула. – Нет. Это несправедливо.
Ксаббу покачал головой.
– Я не это имел в виду, Рени. Это трудно выразить. Чем больше я узнаю об открытиях ученых, тем больше уважаю то, что мой народ уже знает. Мы пришли к этим знаниям иным путем: не в закрытых лабораториях, не при помощи машин, что думают за нас, – но миллион лет проб и ошибок тоже чего-то стоит, особенно в болотах Окаванго или пустыне Калахари, где ошибка, скорее всего, не испортит опыта, а убьет ошибившегося.
– Я не… о каких знаниях ты говоришь?
– О мудрости наших родителей, прародителей, предков. Наверное, каждый из нас должен в своей жизни отвергнуть ее и лишь затем – признать. – Улыбка вернулась на его лицо, но едва заметная и задумчивая. – Как я сказал, это трудно объяснить… а вы устали, друг мой.
Рени откинулась на спинку скамейки.
– Устала. Но дел еще много.
Она поерзала по пластиковой скамье, пытаясь найти положение поудобнее. Кто
– Что ты пел? Это как-то связано с шаманским трансом?
– О нет. – Ксаббу даже возмутился немного, точно она обвинила его в карманной краже. – Это просто песня. Печальная песня моего народа. Я запел, потому что мне грустно было видеть вашего брата ушедшим так далеко от своих родных.
– Расскажи о ней.
Ксаббу вновь принялся разглядывать машины.
– Это песня – плач по ушедшему другу. Она про игру с веревочкой – знаете?
Рени сложила пальцы, словно натягивая воображаемую «кошачью колыбель». Ксаббу кивнул.
– Я не знаю, как это точно передать по-английски. Может быть, так:
Есть люди, другие люди,
Порвавшие мою нить.
И теперь
Грустно мне здесь жить:
Нить оборвана.
Нить порвали мою,
И теперь
Как чужие мне эти
Края,
Потому что оборвана нить.
Как открыты мне эти края —
Пусты,
Потому что оборвана нить.
И теперь
Несчастен я в этих краях.
Нить оборвана.
Он замолчал.
– Потому что оборвана нить… – повторила Рени.
Тихая печаль, недоговоренность ее словно открыли дверь ее собственному чувству потери. Четыре недели – уже целый месяц. Ее братишка целый месяц спит сном покойника. Тело Рени сотрясли рыдания, и слезы хлынули потоком. Она пыталась подавить их, но печаль не уходила, и слезы текли все сильнее. Она попробовала заговорить с Ксаббу, объясниться, но не смогла. К своему смущению и ужасу она осознала, что теряет контроль над собой, что у нее истерика – прямо на автобусной остановке. Она ощущала себя раздетой, униженной.
Ксаббу не стал обнимать ее, не стал повторять снова и снова, что все будет хорошо и все прояснится. Он сел рядом, взял Рени за руки и стал ждать, пока буря стихнет.
Буря схлынула не скоро. Каждый раз, когда Рени казалось, что все позади, что она снова владеет своими чувствами, очередной пароксизм отчаяния подхватывал ее и выжимал очередную порцию рыданий. Сквозь слезы она видела, как подходит очередной автобус, вываливая на тротуар новую порцию пассажиров. Некоторые глазели на плачущую высокую женщину, которую утешал маленький бушмен в старомодном костюме. Представив себе, как нелепо они с Ксаббу выглядят вместе, Рени расхохоталась, хотя слезы не высохли и не перестали катиться. Какая-то отдельная часть ее сознания, неподвижно висящая в центре водоворота эмоций, отрешенно раздумывала, прекратится это когда-нибудь или ей так и суждено, как зависшей программе, болтаться между скорбью и весельем, пока не стемнеет и все не разойдутся по домам.