Город
Шрифт:
Мертвая тишина была создана, но стояла она совсем недолго.
Скрипка заиграла в безумном порыве. Разливаясь тягучей струнной музыкой, прерывая тишину, будто бы срывая серые тусклые занавески. Переходя с одного звучания на другое, со второго на третий, она привлекала всё большую публику — люди со всей Чернухи начали стягиваться на Свалку, следить за руками Павла, за выражением его лица. А лицо у него было сейчас совсем иное. Другое, не такое, когда он не играл, когда не был музыкантом, а если и был, то лишь по давно утерянным воспоминаниям.
Скрипка пела в его руках, стегая плетью зачерствевшие души, срывая
— Это же Павел, Павел Скрипач!
— Точно, я его знаю.
— Эй, Паша, ты помнишь меня? Помнишь?
— Играй, мой хороший, играй, — плакал кто-то, плакали и другие. Павел играл.
Из толпы, прорезая её своей твёрдой поступью, навстречу собственному сыну вышел отец. Не признав его поначалу, тогда, из-за обезображенного в глав. департаменте лица, Григорий признал его музыку. Музыку, которую мог играть только его сын, которой владел только и только он. Люди плакали, но вместе с их слезами выходило то, что они давным давно закопали внутрь себя, держали глубоко в себе.
Скрипач, не останавливаясь в игре, начал спускаться с мусорной кучи, кое-где неумело, оступаясь, но всё же стремительно.
Они приближались.
Смычок скользнул по скрипке последний раз, Павел и его отец встретились, врезались в объятия друг друга.
Это было лучшее, что происходило с Павлом за последнее время.
Тишину, по обычаю после Пашиной игры прерываемую лишь тяжёлыми вздохами и всхлипами, прервал грубый глухой кашель.
Все обернулись — это был Руперт, механик, трудившийся у Многонога, пока его никто не замечал. Он вставил туда какую-то деталь, включил передатчик, тыкнул на какую-то кнопку и разразился пламенем:
— Ну всё, скоты, пришло моё время. Сейчас я вам припомню, как вы нас мучали, как плетью стегали, хана вам, суки.
Он включил машину, Многоног запыхтел, тужился несколько секунд, откашливаясь угольной пылью, и внезапно утих.
Главный рассмеялся:
— И то верно, сейчас-то точно посмотрим, — он подал сигнал и его люди разоружились.
Григорий, отец Павла, отпихнул сына в сторону, взобрался на кучу в несколько прыжков, пока охранники зевали, и закричал:
— Люди! Это наш шанс! Те, кто были со мной, те, кто есть сейчас, те, кто предали меня, я всех прощаю. Пришло наше время, пришло время отобрать власть у этих уродов. Сейчас или никогда, братья, сейчас или никогда! Хватайте оружие, оно лежит прямо у вас под ногами, в атаку!
И охрана, и заключённые стояли некоторое время, опешив. Первые, опомнившись чуть раньше, похватались за оружие и пошли в атаку. Стражники по команде главного стража сгруппировались, отошли к стене и начали держать оборону. Тех, кто подходил близко, стегали кнутами, а тем, кто успевал избежать кнута или увернуться, прилетал ещё более хлёсткий удар дубиной.
Толпа заключённых, ослабленная и обессилевшая, впервые за долгое время взявшая в руки что-то кроме кирок и тачек, сломала нос наступления о четко высеченных солдат. Словно волна налетевшая на скалу, сразу несколько десятков заключённых брызгами легли у стен — не дышали, до смерти забитые или удушенные. Люди начинали наступать всё неохотнее и неохотнее, вот-вот, и начнут отступать назад.
Григорий сорвался с места, схватил какой-то обломок железа, взявшись за него, точно за двуручный меч. Отец побежал вперёд толпы, под удары дубин и кнутов, окрикивая остальных бежать за ним, ударить по иродам с новой силой.
Чтобы добавить людям уверенности и вселить в них надежду победы, Павел прильнул смычком к скрипке — Чернуха занялась музыкой, точно огнём. Охваченная этим пламенем, жизнь в сердцах людей заблудила с новой силой. Теперь они готовы были отдать свою жизнь, но лишь бы отомстить людям в форме.
Григория встретили хлёстко: ударили слева, справа, дубиной, кнутом, остальных также, но четко выверенное построение стражников смялось, точно треугольный листок бумаги, вывернулось внутрь себя.
Стражники начали прощаться с жизнью один за одним, ложась к ногам тех, кого стегали неделями.
Толпа, изначально обломившая нос, сейчас врезалась в людей с дубинами всем своим телом, давила. И они были сдавлены. Прижатые к стене, растерзанные на куски. Глава стражников сложил оружие и принялся молиться, просить прощения, его примеру последовали остальные, но было уже поздно. Разъярённая людская лавина сметала их как никчёмных букашек, давила тяжёлым сапогом о стену. Главе стражников выдавили глаза, прежде чем разорвать на части, остальных помиловали — запинали и забили до смерти.
— Павел, — Руперт прервал игру музыканта. — Я не могу завезти Многонога, что делать?
Из толпы вышел Григорий, отец Павла. Его левый глаз был выбит, на его месте чернела пробоина, губа и бровь рассечены. Теперь отец ещё больше походил на своего сына.
Дементьев старший кулаком стукнул по корпусу Многонога.
Тот отозвался глухо, занялся кашлем вновь, но на этот раз надолго. Прокряхтелся, точно старый дед, дёрнулся и завёлся — из под хвоста повалил дым. Многоног помолодел лет на двадцать и был готов служить.
— Русское, — ответил Григорий на вопрошающие взгляды Павла и Руперта. — Пока не вдаришь, не заработает.
Глава 7 | Смерть Петра
Пустоши
Температура -40° по Цельсию
Холод, черный и смуглый, вязкий как смола, сухой как кора, ночной холод своими костлявыми куцыми пальцами проникал в самую душу.
Пётр шёл в патрульной группе Михаила, сына которого он и Эмиель убили на корабле.
— «Эх, Эмиль…» — Он думал о нём, воспоминания горечью врезались в глаза, заставляя их невольно намокать.
Он оборачивался и видел далеко-далеко позади на горизонте точку. Яркую точку огня, будто пламя маленькой свечи. Что-то горело на снежном хребту. Удалось ли Эмилю узнать как справиться с бурей и что она означает, знает ли он теперь причину катаклизма?
— Прощай, Петька, — сказал лидер экспедиции так и с такой интонацией, как никогда до этого не говорил. Очень душевно и очень дружески. — За это время ты успел стать мне настоящим другом, наше знакомство началось с того, что я спас тебя, а закончилось тем, что ты спасал меня. О как судьба то закрутила. И все мы в итоге тут, у костра, встретились. Кроме Щеки. А до Города и вовсе один ты дойдёшь, дружище. Ну, дочке привет, — он улыбнулся, но не Петру, а себе внутреннему, который прекрасно осознавал, что когда этот привет дойдёт, он будет придёт уже от мертвого человека.