Города и годы. Братья
Шрифт:
— Нам пора идти, — коротко проговорила Ирина, подходя к отцу.
Но Матвей Васильич был чересчур растроган, чтобы сразу двинуться с места и покинуть окруженного восхищением Никиту. И сама Ирина, сказав, что пора уходить, ждала чего-то, глядя по очереди на Никиту и незнакомую женщину и нетерпеливо сжимая в пальцах помятый букет.
— Я не буду задерживать вас, Карев, — говорила женщина, — мы увидимся скоро, не правда ли? Я только хочу…
Она обернулась и, не замечая никого, через плечо Матвея Васильича позвала:
— Родион!
Родион
— Это мой муж. Вспоминаете?
Никита улыбнулся.
— Я, кажется, видел вас на улице. Давно уже. Я узнаю по голове. Родион, тот самый Родион?
— Тот самый, — баском ответил Родион и прищурился на Никиту. — И я вас узнал бы. Вы, как это… — Он не нашел слова и неопределенно повертел перед собой рукой.
— Варвара Михайловна, давно ли? — спросил Никита.
— Это другой разговор. И до другого раза. Вас ждут.
Она бегло взглянула на Ирину.
— Я очень, очень рада, Карев! До свидания!
Тронув за руку Родиона, она исчезла так же стремительно, как появилась, и Родион пошел за ней поспешно, едва тряхнув головой Никите.
Матвей Васильич с удовольствием вспомнил о лососине, которую прислал знакомый пациент, о накопившихся в буфете бутылках и — все еще растроганный, мягкий, — простовато потрепав Никиту по спине, заявил радушно:
— По такому поводу хорошо посидеть в компании. Ты бы, Соня, позвала кого-нибудь из знакомых, поедем.
— Извини меня, Матвей, — сказал Никита, — я обещал встретиться кое с кем из музыкантов, и лучше…
— Да ты тащи своих музыкантов ко мне! — перебил Матвей Васильич. — Чай, не весь оркестр — места хватит.
— Как ты не понимаешь, папа, — вдруг вспыхнула Ирина, — что он занят? И гораздо лучше когда-нибудь еще. Занят — и занят!
Матвей Васильич посмотрел на дочь. Она стояла, отвернувшись от Никиты, брови ее были сжаты, глаза сузились, и больше, чем всегда, в ней проявилось сходство с мулаткой — ее собственная, не унаследованная черта.
Матвей Васильич раскашлялся, полез в карман за портсигаром.
— Пожалуй, верно, мы не будем тебе мешать сегодня, Никита, — хрипло сказал он, с усилием преодолевая кашель. — Это надо обставить как следует. В другой раз. Пошли? — спросил он у Ирины.
Он опять обнял брата, но как-то наспех, даже небрежно, слегка прикоснувшись лацканами сюртука к Никитиному фраку, и, ссутулившись, усталый, пошел к выходу.
Ирина дала матери проститься с Никитой, потом быстро придвинулась к нему, сунула ему в руки букет и одним духом прошептала:
— Держите ваши противные цветы!
Один момент она смотрела в его глаза, точно готовясь проговорить что-то сокрушающее и злое, у нее дрогнул и затрясся подбородок, и вдруг, сорвавшись с места, она кинулась за Софьей Андреевной, широко, с разбегу распахнув тяжелую занавеску над выходом в зал.
Никита в недоумении протянул вслед Ирине руки, но его окружили уже музыканты, и спустя минуту он пробирался вместе с ними по сумрачным, узким
Два человека преградили ему дорогу на лестнице. В умиравшем свете лампочки он насилу разглядел их. Один был низкорослый старикашка в долгополом пальто, похожий на евреев, каких Никита встречал в детстве около синагоги, на Староострожной. На другом поблескивали большие очки, за стеклами которых то разрастались, то скатывались в крошечные блестящие шарики черные глаза. Серебряные кольца кудрей сыпались из-под широкой шляпы на воротник.
— Гольдман, — произнес кудрявый.
— Гольдман, Яков Гольдман, — поторопился объяснить старик. — Яков Гольдман с отцом.
Он показал себе на грудь согнутым большим пальцем.
Никита шагнул назад.
— Боже мой, какой день! — пробормотал он, — Яков Моисеевич, неужели это вы?
Яков Моисеевич снял очки и поднял лицо к свету.
— Ну? — спросил он, расплываясь в улыбку.
Никита притянул его к себе. Пока Яков Моисеевич обнимался с ним, старик суетливо дергал его за плечи и рукава. В этот момент чуть уловимый, неясный запах клейстера напомнил Никите осеннюю ночь, порывистые слова переплетчика и его холодную, жесткую бороду. И первая бушующая радость, которую когда-то дала ему музыка, с неудержным ликованием заново разлилась по его телу. Только теперь он опомнился после концерта.
— Я с нетерпением ждал, когда вы выступите, и нарочно не показывался вам, — сказал Яков Моисеевич.
— О, Яша так волновался! — воскликнул его отец.
— Яков Моисеевич, милый, а где вы теперь?
— Я? Я в кино. Маэстро в обыкновенном кино…
— О, Яша в великолепном кинематографе! — опять заспешил старик. — Это прямо палас!
— Да что я! — встрепенулся Яков Моисеевич. — Я вполне счастлив: я сделал свое дело.
Он ударил Никиту ладонью по плечу и выкрикнул прочувствованно:
— Вот мое дело!
— Вот дело Якова Гольдмана — Никита Карев! — повторил жест сына переплетчик. — Это он всегда говорил, мой Яша!
Он любовно, по-старчески горделиво поглядел на своего Яшу и на Никиту Карева и, понизив голос, добавил торжественно:
— И мы с Яшей решили: я переплету партитуру симфонии Никиты Карева в настоящий сафьян, как до войны, тисну золотом на уголках лиру и поднесу вам эту замечательную работу. О, я еще не совсем инвалид и прекрасно могу делать мое старое дело! Мы так решили!
И опять, как почти двадцать лет назад, переплетчик ткнулся жесткой бородой Никите в щеку. И опять, — расставаясь с ним, — Никита почувствовал, как он любит этого маленького, живого человека, как любит его сына — учителя, скрипача Якова Гольдмана, как любит всех людей и весь обольстительный, необъяснимо прекрасный мир.
Надо было идти: целая толпа музыкантов ждала Никиту. Может быть, он не пошел бы с ними, если бы знал, как проведет этот вечер Ирина.
…Она сидела с отцом, положив голову ему на колени. Он прислушивался к ее дыханию, изредка сурово прикрывая утомленные глаза.