Города и годы. Братья
Шрифт:
Однажды Арсений Арсеньевич сам заглянул к жильцу.
Раза два-три в год ученому-биологу случалось посидеть в гостях у старых своих знакомых, с которыми прошла вся его жизнь. Чаще всего это бывали Каревы. Он посмеивался над восторженной наивностью Софьи Андреевны, но ему льстило почитание, окружающее его за каревским столом. Там он выпивал рюмку водки, иногда произносил отвлеченную речь и возвращался домой с повышенным пульсом, добродушный от трогательных мечтаний, обуреваемый их юношеским жаром. Он сам себе казался счастливым, и ему хотелось осчастливить других.
— Как часто любуюсь я такими людьми, Родион, как вы! Такая устойчивость, такая прямота!
Арсений Арсеньевич одобрительно потрогал Родиона по плечу и руке.
— Такая сила!
Ом
— О, я глубочайше убежден, что такие люди призваны создать нечто невиданное и громадное (Арсений Арсеньевич снова пощупал Родиона). И я со жгучей жаждой желал бы иногда перевоплотиться, чтобы ощутить в себе вашу физическую веру. Да, разве ваша вера не разлита у вас по всему телу?
Родион с любопытством слушал Арсения Арсеньевича, и ему казалось, что все соки мышц этого щупленького человека высосаны его головой, неизменно повернутой в профиль.
— Но сейчас, вечером, — продолжал Арсений Арсеньевич, смягчив голос ноткой вкрадчивости, — проходя через Неву, я опять почувствовал, что мир, обреченно уходящий из жизни, этот мир не менее достоин преклонения, чем новый человек. Мы не знаем красоты, которую создадите вы. Не знаем, как будете чувствовать вы вашу новую красоту. Но никогда уже не повторятся наши чувства, потому что никогда не повторится человек нашей эпохи. А мы умели чувствовать, Родион, мы умели создавать прекрасное и обольщаться им! И мне грустно, Родион, что новое человечество безжалостно выбрасывает нас из жизни. Грустно, потому что бесследное исчезновение нашего типа людей нанесет урон будущему, подобный тому, какой наука испытывает в исчезнувших зоологических видах. Мы носим в себе такие чувства, против которых вы ополчились не потому, что они вредны, а потому, что вы не обладаете ими, не хотите видеть их значения. Мы бережно храним чувство прошлого, а вы вытравляете в себе самый зародыш этого чувства. Я останавливаюсь возле дома, построенного Ринальди [48] , и мое сердце бьется. Вы же мечтаете только о квадратных площадях и шарообразных зданиях неизвестного назначения. Нас всегда вдохновляло желание кинуть мост в будущее, и для этого мы старались крепче стоять в прошлом. О Родион! (Арсений Арсеньевич окончательно нащупал патетическую форму для своей речи, выбросил одну ногу вперед и вскинул над головой руку.) О, для нас не существует времени! Мы современны всем эпохам, мы поистине бессмертны! В Рим и Калькутту, на восток и запад, отсюда, с грязных улиц Васильевского острова, на тысячелетия вперед и назад мы протягиваем руки, и нас встречают всегда понимающие пожатия то мертвенно холодных костяшек, то жарких и влажных ладоней.
48
Ринальди Антонио (ок. 1710–1794) — итальянский архитектор, долгое время работавший в России. Основные сооружения, созданные Ринальди, — дворцовые и парковые постройки в Ораниенбауме, Гатчине, Царском Селе, а также в Петербурге.
Арсений Арсеньевич приостановился, соображая, найдется ли для конца эффект более внушительный, чем понимающие пожатия костяшек и ладоней, но Родион воспользовался перерывом и негромко спросил:
— Вы сказали, Арсений Арсеньевич, что бессмертны? Тогда чего жаловаться, что вас новые люди выбрасывают?
Арсений Арсеньевич сменил поэтическую речь на разговорную, чтобы доступней объяснить свою мысль.
— Я говорю о том, каким способом передать будущему поколению подлинную окраску наших переживаний. Как сделать, чтобы они сохранились? Неужели навсегда новое человечество потеряет представление о нашем… ну, поймите меня, Родион, — вот тут (Арсений Арсеньевич ударил себя в грудь), неужели тут не заложено ничего прекрасного? Возможно ли, что это пройдет мимо вас на вечные времена, и ваши потомки… Нет! Мы вправе сохранить и передать вам великие
Арсений Арсеньевич внезапно оборвал себя и спросил в испуге:
— Что с вами?.. Что с вами, Родион?
Родион медленно поднимался со стула и, вдруг схватив его за спинку, словно готовясь размахнуться, с неистовой силой стукнул им об пол.
— Проклятый концерт!
Арсений Арсеньевич попятился к двери. Но Родион, помолчав секунду, сдержанно проговорил:
— Я должен, к сожалению, прервать вас, Арсений Арсеньевич. У меня много очередной работы.
Щеки его передернулись, он криво усмехнулся.
— А что до этого Карева… то есть до музыки… Так это — не наша музыка. Плохая музыка. Плохая музыка, — повторил он, упирая на каждый слог.
Арсений Арсеньевич пожал плечами.
По его мнению, концерт Никиты Карева был просто великолепен.
…В самом деле, концерт был великолепен.
Никогда Никита не ощущал вокруг себя такой безоблачной чистоты, как в эти дни, после концерта.
Он попал к Ирине только на третьи сутки, нагруженный веселой и легкой кладью толков, пересудов, восхищения, приветствий. Помолодевший и живой, он перебирал в памяти все свои встречи с музыкантами, чтобы подробней, живей рассказать о них Ирине. Даже нелепое столкновение на улице с Родионом смутило Никиту всего на один миг. Мало ли бывает глупых, беспочвенных и — в сущности — курьезных столкновений?
Никита взбежал по лестнице, нетерпеливо дернул звонок. Уже раздеваясь, он впопыхах спросил прислугу:
— Ирина Матвеевна дома?
Если бы ему ответили — нет, он, кажется, все равно побежал бы к ней в комнату.
Но он увидел Ирину раньше, чем ожидал: она шла через приемную.
Никита бросился навстречу с протянутыми руками.
— Ирина, здравствуйте! — крикнул он.
Почти не замедляя шага, она подала ему руку и тотчас вырвала ее.
— Проходите ко мне, я сейчас вернусь, — сказала она.
— Никита остановился посредине пустой комнаты. Не в первый ли раз он попал сюда? Золотые рамы картин строго поблескивали на стенах, рояль отражал черным кузовом кривые спинки стульев, чинно расставленных у подоконников. Было очень тихо, и тишину подчеркивало солнце, неохотно, вполтона светившее в окна.
Никита медленно прошел в комнату Ирины. Через минуту она вернулась.
— Я так рад, что наконец с вами, — сказал Никита.
Ирина ответила не сразу. Войдя, она не взглянула на Никиту и остановилась вполоборота к окну. Солнце падало ей в лицо, Никите видны были ничтожные движения ее прямых, низко опущенных над глазами ресниц, ее тонких прозрачно-розовых ноздрей.
— По всему видно, что рады, — произнесла она, скупо приоткрывая губы.
— Я был счастлив, когда к вам шел, и только теперь… Что случилось, Ирина? Почему вы…
— Ничего не случилось, все очень хорошо. Вы так спешили ко мне, что я имею счастье видеть вас ровно через неделю после концерта.
— Ирина, всего три дня…
— Все равно, три дня. Папа тоже говорит, что это очень мило с вашей стороны.
— Послушайте, Ирина. За это время было столько встреч. Меня просто закружили. Я хотел накопить и передать вам решительно…
— Каких встреч? — резко оборвала Ирина. — О каких встречах собираетесь вы говорить?
Она обернулась к Никите и жестко, вызывающе глядела ему в глаза.
— Что произошло с вами? — спросил он, стараясь отыскать в ее лице какую-нибудь тень шутливости или насмешки.
— Извольте сказать, о каких встречах намерены вы говорить? Ну, отвечайте же, говорите!
— Я хотел рассказать обо всем, что… Но вы не даете мне раскрыть рта.
— Пожалуйста. Вы хотите рассказать об этой женщине, которая преподнесла вам цветы? Но мне нет до нее дела. Не трудитесь. Я не собираюсь выслушивать все эти истории.