Городок Окуров
Шрифт:
– Это всё старуха!
– А ещё образованный вы!
– корила его Лодка.
– Разве образованный человек должен в таком беспорядке жить?
Жуков сморщил лоб и попросил:
– Бро-ось! Я, право, рад, что ты пришла! Всё-таки - не один. Собираюсь кота завести - нет нигде хорошего кота!
Она села рядом с ним и, когда он обнял её, сказала, хмуро разглядывая его лицо:
– Что это как вы стареете?
– Скучно, Глаша!
– Мешки-то какие сделались под глазами!
– Перестань ты! Это ничего,
Сокрушённо качая головой, Лодка перебила его речь:
– Ах, Евсей Лиодорович! Не могу я забыть, как вы тогда упали и как испугались! Ведь вы это помереть испугались?
Жуков дёрнулся всем телом, заглушённо крикнув:
– Ты что? Чего тебе?
– Мне? Ничего!
– удивилась она, ласково гладя его отёкшее лицо мягкой, тёплой ладонью.
– Зачем ты ноешь?
– проворчал он.
– Пришла - и сиди, - сиди, этого, как это? Как следует, одним словом. А то - ступай, откуда пришла!
– Господи! Чай, ведь мне жалко вас!
– не обижаясь, воскликнула женщина.
– Вижу я, что здоровье у вас всё хуже да хуже...
Он отрицательно замотал головой.
– Врёшь!
– Отчего - вру?
– Не знаю. Никого, ничего не жалко тебе, - врёшь!
Он говорил твёрдо, и Лодка, смутясь, прикрыла глаза. Но инспектор, посмотрев на неё, смягчился.
– Мне, брат, и без тебя скучно, - то есть если, конечно, ты - весёлая, так не скучно, а так...
И вдруг замолчал, помигал глазами и стал смеяться хлипким смехом:
– Разучился говорить, чёрт возьми!
Старуха внесла самовар и, посмотрев на гостью круглыми, чёрными, как у мыши, глазами, исчезла, сердито фыркая, толкая коленями мебель по дороге.
– Ну, давай чай пить!
– хрипел Жуков.
– Н-да-а! Играл на виолончели, разучился. Жена, бывало, очень любила слушать, - жена у меня хорошая была!
– Значит - не верите вы мне?
– спросила женщина, усаживаясь за стол.
Он налил в стаканы вино, молча усмехнулся дряблой усмешкой и сказал:
– Пей!
– Что же неверного в том, что я вас жалеть могу?
– настаивала Лодка. Вот, вижу, человек одинокий, больной, и смерть от вас не за горами - ведь так?
Податной инспектор шумно поставил пустой стакан на стол, схватился рукой за спинку стула, глаза его страшно выкатились, лицо посинело.
– Т-ты!
– крикнул он придушенным злостью голосом и брызгая слюной. Ты - зачем?
Она не испугалась. Пила вино маленькими глотками, облизывала губы и, покачиваясь, смотрела в лицо Жукову ласково и нагло.
– Ш-ш! Вы не бойтесь, не сердитесь, лучше послушайте, пока трезвый...
– Не хочу! Не смей!
– Да что это, какой...
Он ещё несколько раз грубо крикнул на неё, но Лодка ясно видела беспомощность этой груды испорченного
– Я давно про вас думаю, Евсей Лиодорович, - слащаво и немножко в нос говорила она.
– О болезнях ваших, одиноком вашем житье и как вы скоро стареете...
– Перестань, говорю.
Он хотел сказать строго, но сказал устало, сморщился, тяжело вздохнул и выпил ещё стакан.
– Родных у вас нету...
– Врёшь, есть!
– А кто?
– Племянник есть.
– Где?
– подозрительно спросила Лодка.
– В Казани. Студент. Что?
Жуков торжествующе захохотал, разваливаясь на стуле, и снова налил себе вина.
Но Лодка, пытливо глядя в глаза ему, сказала:
– Никогда вы ничего не говорили про студента!
– А всё-таки есть! Да!
Он ударил ладонью по колену, победоносно сопя и фыркая.
Лодка хмуро помолчала и, вдруг осветясь изнутри какою-то новою весёлою мыслью, начала тихонько смеяться, прищурив глаза, сверкая мелкими зубами.
– Ага!
– почему-то воскликнул Жуков.
– Что?
– Ну, есть студент, хорошо!
– заговорила она игриво и свободно. Только - какая же польза в студенте? Студент - не женщина! Какой от него уход, какая забота? Мешать ещё будет вам, молодой-то человек, стыдно вам будет перед ним...
Она кокетливо покачнулась к Жукову, а он опустил глаза, подобрался, съёжился.
– Да и опасно ему жить здесь.
– Почему это?
– пробормотал Жуков.
Лодка откинулась на спинку кресла и, положив руки на стол, вдохновенно объяснила:
– А вот вы говорите, что сердится народ, - вот поэтому! Да, да, - что вы так смотрите на меня? В окошки-то стучат к вам, ага! Ведь на кого сердятся? На вас, образованных людей! Я знаю!
– Ты - врёшь!
– тихо сказал Жуков, глядя на неё круглыми глазами. И, что-то вспомнив, он серьёзно добавил, подняв палец: - Как ты смеешь говорить это? Ты ~ кто? Чёрт знает кто!
– Я?
– воскликнула Лодка.
– Нет, уж извините! Я - в бога верую, я - не похабница, я над пресвятой богородицей не смеялась!
И медленно, отыскивая наиболее веские, грубые слова, она начала бросать ими в лицо Жукова.
– Конечно, вы учёный человек, конечно! А кто смеётся над архангелом Гавриилом? Вы смеётесь, учёные, - доктор, Коля и вы! Не правда? И первые похабники тоже вы! Ведь если теперь выйти на базар и сказать людям, какие вы стишки читаете, - что будет?
Жуков, тяжело ворочая шеей, смотрел на неё, оглядывался вокруг и молчал. Перед ним всё задвигалось и поплыло: являлся шкаф, набитый бумагами, чайной посудой и бутылками, письменный стол, закиданный пакетами, конторка, диван, с пледом и подушкой, и - два огромные глаза - тёмные окна, с мёртвыми стёклами.