Горы моря и гиганты
Шрифт:
Вялость и, если можно так выразиться, сумеречное сознание распространялись, подобно сорной траве, повсюду. В то время как индивидами все сильнее овладевало невыразимое ощущение пресыщенности, между остатками разных народов, живущими в одном градшафте, вновь вспыхивала старая вражда. Начало таким смутам положил Богумил Лойхтмар из Гамбурга, вместе с группой молодых градоначальников и градоначальниц. К нему присоединились: Вышинская, его бывшая соправительница в Гераклополисе, силезском градшафте, ведущем свое происхождение от Берлина; женщина по имени Ацагга, главенствующая в Баварском градшафте; далее — Уру из Палермо и Донгод Дулу из столицы Египта. Собравшись в Гераклополисе у Вышинской, они поняли, что должны принять какие-то превентивные меры против постепенного разложения населения и новых беспорядков. В каждом из этих людей таилась сила, присущая техническим аппаратам: удачливость, набычившаяся гордость машины; как в пальмах, жила в них эта гордость, искала новых импульсов для своей кроны. Итальянец Уру подпал под обаяние Вышинской; насмешливой госпоже пришлось образумить недоумка, пожелавшего присоединиться к услуживающим ей мужчинам. Градоначальники в Гераклополисе долго смеялись, когда коренастый Уру пришел на одну из встреч в желто-голубом шарфе мужского гарема Вышинской. Шарф он украл; Вышинская этот шарф с него сорвала. На мгновенье в маленьком сообществе вспыхнуло несвойственное ему чувство межполовой ненависти: Вышинской показалось, будто Уру над ней издевается; мужчины втайне ликовали, потому что женщина потерпела поражение. Но хватило десяти деловитых слов, чтобы переключить их внимание на другое. Они знали, хоть и не прогуливались по городу: созидающие аппараты стоят невредимые прославленные обожествленные. Невредимая прославленная обожествленная — их кровь.
И они подняли знамена со знаком огня.
Когда Богумил Лойхгмар, Вышинская из Гераклонолиса, Ацагга, Уру и Донгод Дулу пролетали над северогерманскими низменностями (ландшафт за ландшафтом выплескивался из границ; клокочущие, охваченные брожением толпы текли по улицам, скрывая в своих рядах неопознанных стукачей и полицейских), человеческие массы еще не чувствовали, какая судьба их ждет. Как двое любовников, скованные любовью-ненавистью, скручиваются в один жгут, чтобы рвать друг друга на части, мучить, кусать, — так и эти массы пока еще бродили, понурившись, вокруг секретных хранилищ технических аппаратов, готовые к атаке готовые к любви готовые к объятью. Для градоначальников же, сидевших в летательных аппаратах, ситуация уже была предельно ясна. На их самолетах развевались знамена со звездами и огнем.
Они не прибыли в Лондон, хотя были туда приглашены. А остановились на полпути, в Брюсселе. И задержались там из-за Лойхтмара. Именно он, подлетая к аэродрому, внезапно и, как казалось, случайно втянул полотнище знамени в кабину, порвал, выбросил обрывки в иллюминатор. Другие уже были в Брюсселе, а он все описывал круги в воздухе — смущенный, не зная, на что решиться; кружил вокруг города, долетая до Северного моря, приближался, опять отдалялся, будто ему приходилось прокладывать себе путь сквозь густой кустарник. В воздухе он двигался, словно по предательскому болоту, — растерянно. И еще больше растерялся — хотя встретились они так, будто заранее договорились о встрече, — обнаружив в Дюнкерке Раллиньона, тоже там приземлившегося. Эти двое прогулялись по центру, где четыреста лет назад, после падения Милана, проводилась знаменитая конференция, предоставившая правящим родам неограниченную власть в городах; друг на друга друзья не смотрели. Потому что и Раллиньон думал о войне.
У Раллиньона мысль о войне возникла внезапно — и опьянила его. Собственно, опьянил его вид технических аппаратов. Подумалось: не нужно противостоять этим великолепным машинам. Хотелось бы, наоборот, владеть ими, возносить им хвалу, показывать их — как откровение — миру. К самой границе реального и возможного должны они нас доставлять, больше того — переносить за грань мыслимого. Человек хочет использовать оружие силы не во вред себе, а на пользу. Раллиньон ощущал это всем существом, со сладострастием и страхом, — также, как Лойхтмар. Государство должно выступить против государства. Но какое государство — и против какого? Вот почему Лойхтмар и Раллиньон не смотрели друг на друга. Из Брюсселя за ними приехал один бельгиец. Сбитый с толку, как и они. Подобные мысли носились в воздухе, словно привидения. Кто прикасался к аппарату — сейчас, в этот миг, — того они и настигали.
А эти трое поехали на машине в Брюссель. Богумил с его впалой грудью всю дорогу стонал-насмешничал: бессмысленно, дескать, ехать сейчас в Брюссель, он лично предпочел бы вернуться; им нужно обдумать свои намерения. Жилистый Раллиньон, сидевший с ним рядом, покрылся красными пятнами, казался другим человеком. Он со страхом поглядывал сквозь стекла, направо и налево: сельская местность, мол, для них не безопасна, их могут узнать; в том случае, конечно, если их вообще знают. Он думал, по его лицу заметно, что он вынашивает; и забился в темный угол легкой лихой машины, прикрыл лицо шапкой: их-де задушат. Лойхтмар, повернувшись к нему: «За что? Что мы такого сделали?» Но уже и сам приложил руку к груди, унаследованным от предков движением: у меня, дескать, нет при себе оружия! Фламандец сидел с разинутым ртом, ему приспичило выйти. Когда машина остановилась в лесном заповеднике, грузный Лойхтмар наклонился вперед, нащупал руку Раллиньона:
— Раллиньон, мой друг. Друг. А не враг. Скажи «Да».
— Я ничего не могу сказать, Богумил. Успокойся. Что будет, то будет.
Лойхтмар прижал кулаки к вискам:
— Пусть Европа сама себя уничтожает. Без нас. Мы не хотим участвовать. Не хотим этому способствовать.
Раллиньон первым выпрыгнул из машины. Лойхтмар вылез вслед за двумя другими; он, как и они, прикрыл глаза; не видел ни домов, ни полей; стонал. Пробормотал в спину тем двоим:
— Никому ничего не говорите. Я тоже не буду. Ничего не скажу. Ни словечка они из меня не вытянут.
По одному заходили в дома, стоявшие вдоль дороги: поменялись одеждой с хозяевами. Переодетыми — чтобы горожане их не узнали — приехали в Брюссель.
Там Вышинская уже объявила: в Лондон, дескать, она не поедет. Ацагга, в чьем сенате верховенствовали английские наблюдатели, горячо ее поддержала. Господа из Палермо и Каира были близки к тому, чтобы присоединиться к Вышинской: они предлагали объединить имеющиеся резервы и совместно выступить против Англии. Тщедушный Лойхтмар попросил ничего пока не решать. Надо, дескать, поехать в Лондон. Вышинская поняла: этот человек, не поднимающий глаз от столешницы, хочет лишь добиться отсрочки. Она бушевала требовала, чтобы он принял решение. Лойхтмар и Раллиньон, когда поднялись из-за стола, выглядели утомленными. Фламандец молил: «Не будем пока ничего решать». Лойхтмара и Раллиньона будто парализовало. Вышинская чуть не набросилась на них с кулаками. Но, встретив нехороший взгляд Лойхтмара, отступила. Без него и Раллиньона все равно ничего не предпримешь… Поспорив еще немного, она сдалась.
В Лондоне, в хорошо натопленных стеклянных домах, появились чужаки-азиаты. Они оказались там в это время случайно. Просто намеревались разведать, что происходит на Британских островах и каково сейчас состояние западных государств. Пятерка приезжих с континента набросилась на восточную депутацию, как собаки на кость. Они, будто чем-то приманенные, не отходили от азиатов, расспрашивали их рассматривали прислушивались. Меланхоличные умные англичане тоже прохаживались, наблюдая, за спинами своих восточных гостей. И тут в голове хмурого неуклюжего Богумила молнией сверкнула мысль: что этих монголоидов, ширококостных податливых ухмыляющихся, этих непонятно над чем хихикающих япошек и обоих великанов-русских в нелепо широких брюках… что он их всех ненавидит. Глаза его осоловели. Он их ненавидел. Челюстные мускулы Раллиньона стали как деревяшки; он заскрипел зубами. Лойхтмар и Раллиньон оживились, начали нагло подтрунивать над восточными людьми; лондонцы, правда, пытались всё как-то сгладить. Пышнотелая Вышинская поняла, что творится с двумя ее соратниками, и, сощурив глаза, внутренне ликовала. Пучеглазая Ацагга, женщина-колосс, Уру и чернокожий Донгод Дулу позволили втянуть себя в ту же игру. Тихие англичане на несколько дней прервали переговоры, чтобы присмотреться к странному настроению своих континентальных друзей. Те, похоже, никаких козней не строили. Англичане в последнее время не имели причин для беспокойства. Но сейчас, замечая агрессивность континентальной «пятерки», они задумывались, пугались, настораживались. Под окнами искрился город — и в эту минуту, и в ближайшую, и в следующую. Англичане в конце концов ретировались, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию. Континентальные гости знали, что до момента принятия решения они фактически находятся в плену — под незримым надзором лондонцев. Но теперь никто из них не испытывал страха. Англичане быстро отбросили мысль, что друзей, посетивших их, можно просто убить. Они понимали, что градшафты ищут врага, объект для нападения, — и что ближайшим претендентом на эту роль являются они сами. Они снова стали обхаживать делегацию Лойхтмара. Азиатов же больше к себе не звали. Англичане объяснили им, что сейчас очень заняты делами, касающимися ближайшего континента. И дружелюбно проводили восточных гостей до их мощных летательных аппаратов. Уже из Парижа пришло сообщение, что члены азиатской делегации в окрестностях города покинули эти самолеты и — очевидно, чтобы в дальнейшем передвигаться инкогнито — рассеялись но всякого рода мелким транспортным средствам.
ВОСТОЧНЫЙ Круг народов тихо раскинулся на древнейшем гигантском континенте. Темные азиатские массы уже давно приняли новую машинную технику; хотя это было нечто им чуждое, что проползло по ним, словно гусеница по листу. Они оставили у себя и филигранные аппараты, и грубые железные чудища, но особенно ими не увлекались. Правда, из многих сотен миллионов здешних людей небольшие группы постоянно отправлялись на Запад, впитывали — недоверчиво-внимательно — чужие знания. В эпоху максимального усиления правящих родов одна группа азиатов получила доступ к запретным научным дисциплинам, смогла приобрести и необходимые материалы, и модели. Англия допустила это, потому что была тогда настроена мирно и стремилась привязать азиатов к себе. В Азии отцветали расцветали разные расы; западные люди не знали об их судьбе практически ничего. Бомбей Калькутта сбросили европейские личины. В Китае большие города европейского типа, возникшие недавно, были сметены; но азиаты продолжали жить торговали в руинах и подвалах, оставшихся от европейцев. Привить миллионам желтых коричневых людей тягу к товарам, в которых нуждается западный человек, не удалось; они взялись за оружие, за винтовки, чтобы прогнать чужаков. Все реже возобновлялись контакты; велись затяжные переговоры со все более озабоченным Лондоном. Когда члены побывавшей в Лондоне делегации вернулись в Бомбей Лхасу Пекин Токио Казань Тобольск, там уже были готовы к войне. Элита западных столиц знала, что азиаты вооружаются; но положилась на свои силы. Всерьез никто ничего не обдумывал. Просто была потребность выломиться из прежней жизни.
Аппараты за прошедшие несколько столетий полностью изменились. Сперва место машин, беспорядочно разбросанных по цехам, заняли машины-блоки машины-дома, колоссы и пирамиды упорядоченности, — машины-организмы. В период после Дюнкерка и до мятежа Таргуниаша и Цуклати огромные человеческие массы должны были возводить такие машинные комплексы и обслуживать их. Энергетическая промышленность осуществила проект объединения всех электростанций в одну систему. Радиус действия произведенных и трансформированных энергий гигантски возрос. Энергия теперь аккумулировалась в немногих пунктах. Помимо энергопроизводящего блока возникли специализированные машинные комплексы, работающие для отдельных областей; нигде не осталось единичных машин. В ту эпоху — к концу двадцать пятого, демократического столетия — неуклонно усиливалась промышленная специализация градшафтов: возникали стекольные города световые города пищевые города одежные города. В научно-испытательных городах — и, наоборот, в глуши, в стороне от специализированных городов — множились изобретения. По прошествии нескольких десятилетий большие блоки и «пирамиды» машин утратили былое значение. Современники Меки освоили и заперли в аппараты новые природные силы, газообразные и излучающие энергию, — открытые еще в предыдущем столетии. Громыхающие колоссы были посрамлены аппаратами-лилипутами. Много веков старые машины хвастались своей силой — и вот теперь оказались беззащитными перед новым поколением аппаратов, перед новыми технологиями. Люди разрушили большие машинные города. Скромно стояли теперь в бронированных подвалах изысканные изящные аппараты — в них, как джинны в бутылках, содержались в плену природные силы. Чтобы обслуживать их, не требовалось много рук. У первых, кто видел такие аппараты, сердце замирало в груди. Но со временем люди к ним привыкли, жили под их защитой комфортно и не испытывая особой благодарности — как дети в богатой семье.