Горы моря и гиганты
Шрифт:
Заклинатели мертвых, гадатели (по пеплу, или земле, или различным смесям жидкостей) сидели в то время — как если бы были жрецами — в похожих на храмы зданиях, где вместе со своими помощниками исполняли псевдо-культовые действия и пытались заниматься целительством. В звуконепроницаемых помещениях, под эмблемами в виде животных или растений сидели они, в маленьких оранжереях, где перед ними располагался неглубокий бассейн, заросший тростником, — и слушали, впустив ветер, как шуршат, задевая друг друга, стебли. На холмах, позади храмов, они строили открытые павильоны. Пол там покрывали стеклом с подкладкой из серебряной фольги. По этой блестящей поверхности равномерно рассыпали мелкий песок и в определенные дни впускали в помещение ветер. Истолковывая линии и всхолмления на песке, возникшие под воздействием ветра, чародеи опять-таки предрекали будущее. А еще люди рассказывали им свои сны. Эти заклинатели и толкователи знаков выслушивали описания снов, размышляли над ними и исследовали те силы, которые заявляют о себе в сновидениях и напоминают стаи китов, что, поднимаясь из глубин, взбаламучивают море, заставляя раскачиваться маленькие рыбачьи суда. Примерно в то же время города были заполонены верой в духов. Чем с большей уверенностью правящие семейства овладевали силами природы и засекречивали свои знания, тем пышнее произрастали в народе всякого рода фантастические суеверия.
Именно шаманы в фосфоресцирующих, иногда как бы полыхающих одеяниях, с длинными волосами, в больших, похожих на лилию шапках; те атаманы, которые в своих сумрачных часовнях выдавали себя за астрологов — или, облачившись в костюм какой-нибудь птицы, животного, растения, произносили смутные пророчества, — чаще всего заражали растревоженные градшафты авантюрными мыслями. Вагоны с тюками бочками мешками, наполненными продукцией пищевых фабрик Меки, все еще ежедневно подъезжали по подземным туннелям к каждому дому. Рабочие смены чередовались. Одутловатые толстые малосильные люди, в которых смешалась кровь белых народов и индейских племен, а также толпы темнокожих бастардов бродили по улицам — роскошно одетые, но, по сути, превратившиеся в люмпенов. Эти пугливые горожане были, как им казалось, окружены сонмищами духов. Шаманы шептали: в гигантских помещениях фабрик Меки происходят невообразимо жуткие вещи. На дворы фабрик доставляются камни песок земля минеральные соли. Там работают перемалывающие и измельчающие машины; закрытые же помещения постоянно продуваются ветром; в них устроены огромные бассейны, и измельченные вещества высыпают в эти емкости с полумертвыми растениями мхами водорослями — или в другие, с агонизирующими живыми существами. Но и растения эти, и живые существа продолжают жить, продолжают жить. Еще с кануна Уральской войны живут растения, образующие зеленые слои в фабричных прудах, а перемежаются эти слои прослойками из минеральных солей и земли. В таких же емкостях лежат, подрагивая, части человеческих тел, тел негров и белых, сохраняющиеся уже лет сто или даже больше. И они, нынешние люди, живут за счет духа этих полумертвых и умирающих: мхов водорослей животных людей; за счет этих сочащихся жиром кишок печенок рыбьих тушек бараньих желудков. А как иначе можно было бы из камней земли минеральных солей, мела гальки воды кислот воздуха… получать пищу, которой они все питаются? Полумертвецов, не способных умереть, сохраняют на фабриках Меки. Туда, в эти цеха, не попадает никакой естественный свет — ни лунные, ни солнечные лучи. Не проникает туда и дождь. Там нет ни весны ни лета ни осени ни зимы. Только стеклянные аппараты, горящие печи, ванны с илом, мраморные и металлические бассейны, облучаемые невидимыми лучами, которые и осуществляют синтез разных веществ. Но полумертвецов — живых существ и растения — вновь и вновь принуждают работать, не дают им покоя. Как какой-нибудь изможденный раб с выпирающими ребрами и ввалившимися глазами, которого надсмотрщик подгоняет кнутом, заставляя двигаться — Вперед Вперед Вперед, — а он позволяет себя подгонять и даже не стонет под ударами: так же работают и эти ослабевшие духи. Разве не чувствуют нынешние люди, какой горькой бывает в иные дни их пища? Ведь питаются они именно духом, чем же еще. Иначе они бы жрали и хлебали только землю песок соль воздух. Между прочим, и с ними самими дело обстоит не лучше, чем с этими закабаленными растениями и животными. То, что не живет по-настоящему, умереть не может. Умирание — это особая способность, как и способность по-настоящему жить. Умение умереть — сила, которой обладает лишь тот, кто умеет жить.
А дальше шаманы переходили к главной части своего учения. Они, дескать, сами наблюдали и находили тысячекратные подтверждения тому, что градшафты — дома фабрики площади улицы лестницы дороги крыши — буквально кишат духами. Когда они, шаманы, укутывались покрывалами, чтобы обезопасить себя от вредоносного воздействия, и в определенный час проходили по улицам, выкрикивая старинное индейское заклятье «О игак-хуати» («Для тебя!»), они могли видеть сквозь свои волшебные стекла это копошение вокруг них. В храме, на его дворе, перед дверью духи теснятся всегда. Поблизости от храмов их больше, чем где бы то ни было. Они висят на дверных косяках, как узкие полотенца. Они — длинные, словно черви — вползают в замочные скважины; просачиваются, подобно дыму, сквозь стены. Их обычно принимают за туманные испарения, сквозь которые можно пройти. Но эти испарения такие холодные неприятные… Они царапают кожу и вызывают зуд, тело становится влажным; дышать среди них трудно. Это на самом деле бесчисленные создания: люди (белые метисы цветные дети мужчины девушки), а также собаки декоративные птицы кошки. Стоит пройтись по улицам, и встретишь тысячи таких духов. В парках они скапливаются в устрашающих количествах. Заглатывают друг друга, висят-качаются среди ветвей. Осенью они заползают в трещины на коре, в ямы, пытаются пробиться к корням. На некоторых деревьях духи селятся во множестве, образуя как бы пчелиный рой. Только при приближении шамана они снимаются с дерева и взмывают вверх, очень высоко, — с таким звуком, какой бывает, если провести влажным пальцем по струне.
«Когда мы кричим: “Для тебя, для тебя!”, они успокаиваются, ведут себя так, как если бы нас тут не было, снуют деловито, словно муравьи. Что же это за люди собаки декоративные птицы кошки? Мы распознали некоторых из них. Многие — не из наших краев, они добрались сюда прилетели приплыли издалека. Из чужих градшафтов, из восточных или южных земель. Многим пришлось перебираться через море, и каким же утомительным был их путь! Они висели на корабельных мачтах, ветер сбрасывал-стряхивал их в соленую морскую воду, а потом снова выуживал из нее. Среди них встречаются и очень древние. Ветер, похоже, гонит их с юга и востока на запад. Нам попадались духи, тени времен Уральской войны, сбившиеся в чудовищно большие стаи. В западных городах люди не понимают, кто или что оказывает на них вредоносное влияние, расстраивая их организм. На самом деле это духи — повсюду, где они появляются — делают горожан бессильными, на целые дни погружают их души в оцепенение. Духи устремляются все дальше на запад — за океан, в Америку, через великие горные цепи и прерии, сквозь города. В этих стаях нет ни одного азиата, ни одного азиатского животного, хотя азиаты населяют половину Русской равнины. Мы находимся так близко от Центральной Европы, но еще никогда не видели ни человека, ни духа, который происходил бы из страны Мардука и Цимбо. Что же это за духи? Они — не живые, не мертвые! Духи существ, как мы, которые только родились на свет, но никогда не жили по-настоящему».
И шаманы показывали на своих почитателей, которые все отличались неразвитостью мускулатуры, имели длинные сухощавые руки. Волосы у них выпадали уже через несколько лет после достижения половой зрелости. Все эти мужчины когда-то пережили период сильного, даже слишком сильного увлечения сексом. Но по прошествии лет пяти они утратили способность зачать ребенка. Как и их женщины, заплывшие жиром, уже вряд ли смогли бы выносить плод. Лишь около тридцати лет длится неполноценная жизнь, а потом человек падает, словно прогнившее дерево. Это их духи — духи их родителей, бабушек и дедушек, братьев и сестер — наполняют своим гнетущим присутствием города, не решаются оторваться от стен дверей улиц, как не решались от них оторваться, пока еще были живы. Они, правда, в конце концов улетают к деревьям прудам озерам. Но город неизменно поставляет все новые полчища духов.
Так пугали шаманы горожан. Усиливали страх, который испытывали буквально все, когда думали, как они будут жить, мучиться от хворей, постепенно чахнуть в этих городах. Каждый уже мысленно видел свое умирание истлевание. Люди плакали. Еще несколько десятилетий назад плакали какие-то единицы, теперь же хныкали целые города. Жизнь людей стала короче. Их тела — уязвимее. Дожив до двадцати лет, человек мог, не испытывая боли, двумя пальцами вынуть из челюсти любой зуб. Люди не догоняли в росте своих же родителей. Гигантски круглились только головы: у поздних поколений лбы выгибались вперед, глаз почти не было видно. А в некоторых местностях люди, наоборот, вырастали чрезмерно высокими: костяк под два метра; к этим костям кренились тонкослойные плоские мышцы; такие дылды двигались медленно; сердце у них было очень маленькое; и умирали они раньше других.
Человек, перешагнувший порог двадцатилетия, быстро накапливал избыточный жир. В западных градшафтах встречались такие типы, у которых была большая узкая голова, шея покачивалась между двумя жировыми подушками, а на руках и ногах жир, как разбухающее тесто, собирался в складки, нависал над пальцами, мешая ходить и совершать хватательные движения. У других жир, словно злокачественные метастазы, распространялся по всему телу, сверху донизу, причем чем ближе к низу, тем мощнее становился жировой слой: шея и грудь были еще довольно стройными; дружелюбно-беспомощно смотрела сверху голова. Но дальше тело раздавалось вширь, все больше жировых прослоек наслаивались одна на другую: объем бедер втрое превышал объем груди; бедра при ходьбе не покачивались, казались налитыми массивными. Ноги и ступни — как мешки с цементом, обвитые толстыми жгутами. Такие люди двигались, с трудом переставляя «мешки», кряхтя и вперив в пустоту невидящий взгляд: настоящие пирамиды из плоти. Кто-то набирал вес, а кто-то оставался худым, зато вытягивался вверх; это зависело от расовой принадлежности: потомки негров жирели быстрее других. А в некоторых местностях вырастали люди с колбообразными утолщениями вокруг суставов, напоминающими сочленения на стеблях растений. У таких людей тонкие руки и ноги были словно зажаты в чудовищных круглых шарнирах и оттого подрагивали. Шаровидные утолщения имелись у них на локтях, на суставах пальцев, на коленях, лодыжках и запястьях. Эти люди могли быстро двигаться, мышцы у них были сильными, но очень скоро теряли эластичность ослабевали окостеневали. Все горожане чувствовали: их немощность проистекает от сладкой и чрезмерно калорийной пищи, которая так нравилась их родителям и предкам; а еще — от постоянного бездействия, от пребывания в сверх-комфортных домах, на перекрытых защитными навесами площадях и улицах. Но эти удобства, постоянно наращиваемые, напоминали мчащуюся во весь опор лошадь без всадника. Попробуй, останови такую!
Вокруг чародеев собирались и плакали горожане, пораженные недугами, которые никто не мог объяснить, исцелить. Люди в своей массе были неполноценными. Руки и ноги у них рано становились дряблыми, им не хватало сил, даже чтобы поднять веки, и под конец они только беспомощно лепетали, другим же приходилось кормить их с ложечки. Они не чувствовали пищи во рту, часто давились ею и в результате умирали от удушья. Врачей для этих страдальцев не было. Врачи принадлежали к сенаторскому сословию, свои знания они от посторонних скрывали. С увлечением внимали больные и бедствующие мистическим откровениям чародеев. Длинными вереницами стекались слетались они на холмы, где стояли маленькие святилища. Собирались там, как зимой — птицы возле кормушки. Показывали друг другу свои руки и ноги. Ужасными были — на ярком дневном свету — и тела их, и взгляды. Во время сборищ некоторые умирали. А некоторые — потом — не хотели, чтобы их доставили обратно в город. И чародеям приходилось обращаться к ближайшим поселенцам, те строили для таких отчаявшихся хижины. Некоторые, как ни странно, исцелялись. Когда люди, попадавшие в святилища из теплых искусственных городов, смотрели на поля и холмы, им становилось грустно. И часто они вышептывали, выталкивая из глоток (если не глотали ее молча), свою обиду, иногда сопровождая такие слова угрожающим жестом.
Под Бедфордом[55] одна причитала:
— Я женщина. Мои родители жили в Лондоне, бабушка и дедушка — тоже. Они приехали из Африки или Америки, были сильными. Потом к ним применили какое-то колдовство. Они стали слабыми. Они сами пришли в дом к чародею. Здесь им не надо было больше бояться, мучиться от жажды и голодать, здесь их никто не преследовал. Здесь никто не мог убить их копьем или ножом, застрелить из винтовки. Но взгляните на мои пальцы, мою шею, мою грудь. Я женщина. Мне двадцать. У меня было двое детей. Оба умерли. А разве я живу? Теперь уже никто не застрелит меня из винтовки. Но что мне с того. Я — просто толстая? Но человек ли я вообще? Не лучше ли мне сдохнуть прямо сейчас? Я хочу умереть, я не желаю жить так и дальше. Я проклинаю себя каждое утро, когда смотрюсь в зеркало. Кто меня сделал такой? Я сама. Я сама. Я не знала, как себе помочь. Господа в городах — те знают, что делают. Они злые. Злые по отношению ко мне, ко всем. Несколько десятилетий назад они развязали войну. Теперь они ведут войну против меня. И скажите, разве они не побеждают, не проявляют злобу? Они злые. Злые.
Дальше она бормотала невнятно, так как прилегла на землю (рядом с каким-то поселенцем), жевала травинку:
— Лучше бы мы все лежали в земле вместе с солдатами, которые отправились на ту войну. Как тягостно все это. Лучше бы я лежала в земле вместе с моими детьми. Я — ничто. Я не могу рожать, не могу ходить, не могу работать руками, не могу глотать. Я погребена заживо. Остается только кричать. Кричать.
И все же как эти люди бросались на колени! Их страх был велик: они могли потерять свои города, покинули привычные жилища, пищу им больше никто не доставлял и о пропитании приходилось заботиться самим. Они (в отличие от тех, кто жил до Уральской войны) влечения к опасным авантюрам не испытывали. А были слабыми и изнеженными, рано созревшими и погруженными в свои мысли, очень восприимчивыми к новым впечатлениям, жадными до возбуждающих стимулов, падкими на атрибуты внешней роскоши, но по сути — весьма непритязательными. Готовыми к молитве, к служению; перепархивающими от часа к часу, со сладострастием гурманов приверженными жизни. Время от времени по континентам распространялись слухи (о возможных гонениях), перед которыми эти люди склонялись, в ужасе обсуждали их, но потом все-таки стряхивали с себя; и тогда, хотя по-прежнему боялись за свою жизнь, казались даже более самоуглубленными, чем прежде.