Горячее сердце

Наумов Г. К.

Познакомившись с ним, Федор, заходя в депо и встречая Василия Михайловича, всегда находил время остановиться, переброситься хотя бы несколькими словами.

Однажды, встретив его в цехе, Федор заметил, что тот не то чтобы взволнован, а почти зол, что на него было вовсе не похоже. Василий Михайлович что-то сердито выговаривал молодой женщине, стоявшей перед ним растерянной, виновато потупившей глаза.

Федор остановился возле них.

— Не узнаю Василия Михайловича, — нарочито удивленно сказал Федор, протягивая ему руку. — Уж больно грозен. Здравствуйте. Что стряслось?

— Да вот… карточки за декаду потеряла: свои и на дочку маленькую. — Сразу охлынув от собственного

раздражения, вздохнул Василий Михайлович. — Работница-то золотая, а растеря последняя. Беда с ней! Ведь, как назло, ни одна напасть ее не минует: прошлый месяц в трамвае получку из кармана вытащили.

— Дело серьезное, конечно, — согласился Федор. Ему было жаль женщину, и он заступился за нее: — Вы бы не ругали ее сильно-то, а лучше пообещали помочь.

— Придется, — сказал Василий Михайлович и отпустил женщину: — Иди, работай…

Он проводил ее теплым взглядом, потом повернулся к Федору, и взгляд его стал строже.

— Время тяжелое, конечно, — заговорил снова. — Вот эта, — он еще раз обернулся в сторону отошедшей к станку женщины, — работает не хуже любого мужика, безотказная, коли дело требует. От мужа с фронта уже два месяца никаких известий, знаю. А свою беду при себе держит… И пожалуйста! Завелся тут один фронтовик у нас, приходить повадился в последнее время… Сегодня выгнал его из цеха.

— Что за фронтовик?

— Барахло, — произнес презрительно Василий Михайлович. — Знал я его еще до войны. Пришел к нам в тридцать восьмом после ФЗУ, да сразу и сел в тюрьму на полгода за хулиганку. Говорят, как отсидел, сразу в армию забрали. Вот теперь пришел раненый: левую кисть оторвало на фронте, в плену побывал.

— За что выгнали из цеха-то?

— Кое-кто его тут еще помнит. Вот он и приходит сюда, треплется…

— Вы успокойтесь, Василий Михайлович, — попросил его Федор. — Давайте-ка посидим где-нибудь в сторонке да поговорим.

— Да я и сам хотел поговорить с вами, — сказал серьезно Василий Михайлович. — Мне что, я старик, мозги у меня окрепшие, да и коммунист больше пятнадцати годов. А ведь кругом молодежь да женщины со своими заботами. Вот и возмущают меня вредные разговоры.

Из рассказа Василия Михайловича Федор узнал, что с месяц назад в вагонном депо объявился Мишка Постоев. Первый раз пришел, чтобы увидеть своих прежних знакомых по тому времени, когда сам работал здесь. Оказалось, что большинство его сверстников воюют. Но, видно, у Мишки нашлись все-таки какие-то приятели, так как в депо он стал появляться довольно часто.

Василий Михайлович помнил его тоже, хотя признался, что с уважением к этому парню никогда не относился.

Мишка Постоев с самого прихода в депо показал себя не с лучшей стороны. Не особенно усердный в работе, он грубил мастерам, не отличался хорошим товариществом, потому что любил верховодить. Месяца через три, выпив с компанией в день получки, устроил драку в общежитии из-за девчонки, всячески оскорбил женщину — коменданта общежития, и, оставив после себя выбитые окна, пошел веселиться на танцплощадку, откуда его и забрала милиция. Вскоре суд приговорил его к шести месяцам тюрьмы.

Отбыв срок наказания, Мишка вернулся домой, на работу устраиваться не спешил, а тут подошел призывной срок и его забрали в армию.

С тех пор его никто не видел. И вот сейчас, объявившись дома инвалидом войны, он стал появляться в вагонном депо.

— Знаю, что, пользуясь инвалидским положением, он пока нигде не работает, — говорил Василий Михайлович. — Хотя бы и мог: не такое уж у него тяжелое ранение. А главное: по характеру-то Мишка остался таким же, как и был: бахвалиться любит, себя выставить героем,

да еще в сейчасное время, когда почти все люди в нужде перебиваются, частенько с поллитрой в кармане похаживает. А разговоры и вовсе никуда негодные: и в плен-то он попал из-за командиров-дураков, и что воевать-то ему вроде нечем было, как и всей нашей армии. А немцы, его послушать, так те и вылечили его, как родного, и кормили, как своего, и силища у них, с которой лучше не тягаться… И все это, понимаешь, с этакими козырями, что сам видел, сам испытал! Одергивать таких надо, — закончил Василий Михайлович.

— А что у вас произошло сегодня? — спросил Федор. — Вы сказали мне, что выгнали Мишку из депо.

— Опять выступал. Сейчас ведь, знаете, как перекур или какая другая минута свободная, все разговоры про войну. Тем более, такое наступление началось! Народ радуется, а этот все с подковыром. Вот, к примеру, люди в газетах читают, что наши солдаты вперед идут и что ни день — новый город освобождают. А Мишка в ответ со смехом: значит, накормили единожды без нормы. Вот посадят, дескать, на голодную пайку, шибко не понаступают. Вы что, говорит, по себе не видите, как вас здорово кормят? А что немцы отступают, так то зима их гонит. Москву-то как бомбили? А почему? Потому, говорит, что у них бомбовозы из брони, а наши самолеты деревянные. Пойди, останови… Конечно, больше над ним посмеиваются, а кто и слушает, да еще вздыхает. Вот я и не утерпел, говорю: ты, Миша, не шпион ли?! При всех его так и спросил. А он мне опять со смехом: нас, дядя Вася, таких, как я, кто фронта нанюхался и правду знает, сейчас сколь хошь! Ах, ты, говорю, страмота, еще про какую-то свою правду толкуешь. И погнал его из депо…

Федор ушел от Василия Михайловича с плохим настроением. В душе упрекал себя, что за срочными делами, связанными с продвижением воинских грузов, обеспечением их охраны, расследованием отдельных сигналов, все-таки очень редко бывает среди людей на предприятиях и в учреждениях. А ведь такие, как Мишка Постоев, могут быть и в других местах.

Михаилом Постоевым надо было заняться серьезно. Вскоре из бесед с рабочими депо, которые хорошо знали Мишку, он уже знал многое. Судя по рассказу самого Мишки, его военная биография не была гладкой. Служить ему довелось на Востоке. Осенью должен был демобилизоваться, но началась война, и в июле Мишка оказался со своей частью под Киевом, а на третий или четвертый день после вступления в бои их часть окружили и разбили, а Мишка с оторванными взрывом мины пальцами попал в плен. В лагере ему кисть отрезали, а когда рука поджила, он с помощью нашей девчонки-инструктора, приставленной ходить за ранеными пленными, из лагеря сбежал и сумел перебраться на нашу сторону. В одном из прифронтовых городов попал в военную комендатуру, там рассказал о своих мытарствах. Проверкой было установлено, что часть, в которой служил Мишка, действительно попала в окружение и была разбита. Мишку отпустили.

— Да… — размышлял Федор. — И вот сейчас он ходит по знакомым со своими рассказами «бывалого фронтовика».

Федор понял, что люди к Мишкиным разговорам относились по-разному. Более серьезные считали их пошлой болтовней, не особенно прислушивались к ней, и поэтому даже не помнили подробностей. Другие открыто предупреждали Мишку, что его разговоры не доведут до добра, и советовали прекратить воспоминания:

— Поменьше ври, Мишка!

Но были и такие, с которыми Мишка разговаривал подолгу, во всех подробностях описывая «совсем нестрашный» фашистский плен, в котором ему и операцию сделали, и кормили до отвала, про «классную» германскую технику рассказывал, против которой «не попрешь»…