Горячее сердце
Шрифт:
Минуло несколько месяцев, как закончилось комплектование 624-го казачьего батальона, задирать немцев русские даже не пытались. Наоборот — было. Добровольцы покорно сносили плюходействия немецких сослуживцев, утирали кровавые сопли — и на свой шесток. Но Мидюшко знал: выгадючивание над собою кое-кто может и не стерпеть.
…Мотоцикл мчался на бешеной скорости. Мотался укрепленный на турели пулемет, мотался в коляске Прохор Савватеевич, мотались внутренности в его утробе. Немец-ефрейтор поглядывал на начальника штаба с усмешкой.
— Тело ваше, господин
Довез все же, подлец, то и другое.
Тревога в Шляговке, если как следует вникнуть, была напрасной. Драку, которую затеяли между собой связисты штабной роты, можно было утихомирить несколькими затрещинами, но немецким солдатам из комендантского взвода, склонным к размаху, этого показалось мало. Открыли стрельбу и двух казачков ухлопали за здорово живешь.
Связистам удалось где-то спереть кабанчика. Изготовить спиртное путем перегонки жита дело нехитрое. Первач получался отменный: помажь собаку — облезет. Инстинкты пьяной вольницы известны. Троих, спутанных веревками, обер-лейтенант Блехшмидт приказал телесно наказать. И немедленно. Мидюшко уговорил отложить лупцовку на утро. Драть отупевших от самогонки, сказал он, значит — не достигнуть нравственного эффекта. Пусть проспятся.
35
Уже ночь. В постель бы — и до третьих петухов. Но Прохор Савватеевич велел казаку Нилу Дубеню, взятому на место денщика, убитого ночным налетчиком, заняться выхлопыванием дорожной пыли из его штанов и мундира.
Нил Дубень, по разделительной системе Мидюшко, относился к категории славных парней. Услышав, как его зовут, Прохор Савватеевич насмешливо побренчал словами:
— Значит, Нил? Нил, где живет крокодил? Водятся крокодилы?
— Никак нет, мы их выжариваем! — подтянул брюхо казак.
— Это хорошо, когда нет вошей. Но я не про них, я про нильских рептилий.
Чистое, красивое лицо парня выражало первоклассную тупость. «Нил-Крокодил. Пресмыкающееся. Чем не лакей!» — заключил Мидюшко и взял Дубеня в ординарцы.
Проницательный Прохор Савватеевич на этот раз несколько заблуждался. Нил Дубень, имея за плечами десятилетку, знал не только о знаменитой реке и о рептилиях, но и еще кое-что.
Обмундирование начальника Дубень выколотил добротно, даже прошелся по нему горячим утюгом. Побрившись, Мидюшко позвал Нила:
— Пойдешь со мной, мой верный нукер.
Парень даже не заикнулся: куда, зачем, надолго ли. Сдернул с гвоздя автомат, проверил набивку магазина, поклацал затвором и уставился собачьими глазами на хозяина. Мидюшко было приятно. Разъяснил:
— Будешь охранять маслозавод. Найди укрытие — и бди в оба. Всякого, кто вздумает туда проникнуть, задерживай и вызывай караульного начальника. Караульным начальником буду я. Все понятно?
— А если не будут подчиняться?
— Это у часового на что? — показал Мидюшко на автомат.
— Тогда понятно.
Громко, конечно, — маслозавод. Но так проведено по документам районной управы и потому иначе это заведение в Шляговке не называли. Вообще же оно — обыкновенная
Претензий к Ефросинье Синчук не было. Загляни в замасленную, обтрепанную школьную тетрадку, журнал учета, все в ажуре, все — тютелька в тютельку: получено молока столько-то, выход концентрата (сливок) столько-то, жирность такая-то. Соответственно жирности концентрата — количество окончательного продукта — масла. А то, что Фросины механизмы работали с двойной нагрузкой, перерабатывая неучтенное молоко, об этом мало кто знал.
В понятии Мидюшко деревенские женщины — это средоточие всякой скверны. И грязны-то они, и сморкаются в подол нижней рубахи, и спят с клопами. Фрося Синчук — исключение. Ей двадцать два года. Недурна. Чистюля. Разборчивый Мидюшко, любезничая, интересовался: не из тех ли сливок она сбита, что сепаратор выдает? Фрося не дичилась, улыбалась шуткам, но держала ухажера на почтительном расстоянии.
Какое там расстояние! Вот он, вот — она, в двух шагах. Стиснуть — пуговки от лифчика отлетят, косточки запохрустывают. Начнет вывертываться — можно и успокоить: за нежное горлышко. Только утонченной натуре Мидюшко было противно опускаться до положения своих опричников. Он любил тех женщин, которые сами обнимают, а не тех, которые норовят царапаться и вывертываются из объятий.
Фрося не имела охоты до его объятий. Был у дивчины сердечный дружочек, за которого она — хоть на плаху и знать о котором господину Мидюшко ни в коем случае не следует.
А вот Алеша Корепанов, мил-дружок, о господине Мидюшко знал. От одной мысли, что тот бывает на маслозаводе и пялит глаза на Фросю, Алеша становился сам не свой. «Я убью его!» — горел он жуткой ревностью. Но партизанскому отряду в данный момент нужен был не труп Мидюшко, нужно было масло — лекарство из лекарств для раненых.
Не сдержался Алеша Корепанов. После очередной поездки к тайнику, куда помощница Фроси пятнадцатилетняя Паня Лебеденко относила масло, он доложил: «Был в Шляговке, ликвидировал изменника Мидюшко. За самовольство готов идти под суд».
Но Мидюшко через два дня после своего убийства, бритый, в глаженом мундире, снова был у Фроси.
Прохор Савватеевич — не мальчик, тридцать пять стукнуло.
Враз разобрался, что с Фросей. В те разы встречала с тихой вежливой улыбкой, а сегодня… Так смотрят на живого черта или вставшего из гроба покойника. Выходит, знала, кто и кого убивал.
Прохор Савватеевич слишком сильно любил себя, чтобы после этой догадки видеть во Фросе сбитые сливки. За нежное горлышко бы сейчас. Пальчиками. Покрепче. Полюбоваться, как прекрасные девичьи глазки станут вылезать из орбит.