Горячее сердце

Наумов Г. К.

«Настоящим прошу господина инспектора сообщить мне о результатах моего дела. 15 мая состоялось судебное разбирательство, но никакого приговора вынесено не было, так как суд убедился, что расстрелянная мною женщина была шпионкой. Что касается изнасилования, то никакого изнасилования не было. В настоящее время не то что насиловать, а только помани пальцем, так любая рада убиться, только бы со мной…»

Саша Ковалев ядовито фыркнул, повозился с ремонтом измятой папиросы, прижег ее. Заставляя Юрия отклоняться от клубов дыма, продолжил чтение:

«Я

считаю, что честному казацкому офицеру нельзя сидеть из-за этих бандитов. Наоборот, нужно постараться как можно быстрее рассчитаться с ними. Если я виноват из-за каких-то собак-бандитов, то прошу мне дать высшую меру расстрела, а если не виноват, то прошу: на любую поставьте меня работу, тогда я возьмусь крепче вылавливать этих гадов — евреев, коммунистов, большевиков. Как честный офицер-казак, я должен и даже обязан отдать свою жизнь только за немецкий народ, за дело немецкого командования и за дело фюрера Адольфа Гитлера. Я убежден, что о моих результатах, которые я обещаю немецкому народу и немецкому командованию, вы услышите скоро после моего освобождения. Я обязуюсь оправдать это доверие перед немецкой властью и бороться с большевистской бандой.

Прошу не отказать в моей просьбе и учесть мою биографию».

— Юра, хочешь послушать биографию господина Алтынова?

— Читай. И это вытерплю.

«Родился я в 1916 году в семье крестьянина-казака в Оренбургской губернии в станице Павловская, хутор Ивановск. В 1929 году нас раскулачили, отца выслали на 5 лет в Сибирь, и осталось нас пять человек, я самый старший. Дом отобрали, жили где попало. В 1937 году взяли в армию, где пробыл полтора года. В 1939 году меня осудили за то, что я обозвал комсомольца. Мне приписали индивидуальную политику. Отбывал наказание в Смоленске, где меня освободила немецкая армия».

— Ну вот, а мы думали, что наш землячок, — насмешливо заметил Новоселов. — Как видишь — оренбургский казак.

— Законченному мерзавцу мало того, что законченный. Немцам довески нравятся: раскулачен, судим за политику… Вот он и подбрасывает эти довески.

— Не дошли руки у смершевцев до этих бумаг в сорок пятом. Знать бы не знали с тобой, что был на свете такой человечишко.

— Чует мое сердце, Юрий Максимович, одним Алтыновым наша работа не закончится. Все его окружение — мертвое или живое — придется перетряхивать.

— Перетряхнем, — зловещим голосом проговорил Новоселов. — Все сделаем, Саша. Мидюшко бы еще из Туретчины…

— Есть тут кое-что и о Мидюшко.

— Н-ну-ка…

Телефонный звонок оборвал восклицание Новоселова. Он тотчас выхватил из кармана часы и виновато заморгал.

— Серафима Мартыновна, больше некому, — сказал он, снимая трубку.

Действительно, звонила Свиридович. Клятвенно заверили, что немедленно отправляются к ней.

43

В основе немецкого следственного дела — конкретный факт: безмотивное убийство женщины. Преступник задержан, свидетельских показаний достаточно. Пора сказать свое слово имперскому правосудию.

Что же, оно сказало?

С пунктуальностью,

присущей его профессии, Александр Ковалев предварительное и судебное разбирательство разложил па составные, в которых одно событие неизбежно вытекало из другого.

— Юрий Максимович, — обратился он к товарищу, — не забыл, о чем писал господин Алтынов в своем прошении на имя господина инспектора суда? Ну, а кто такой инспектор суда? К твоему сведению — генерал Фрей, командир 201-й охранной дивизии… Так вот. Вняв его, то есть Алтынова, объяснениям, генерал Фрей подписывает сию отстуканную на машинке бумагу: «В суд 201-й охранной дивизии. Срочно!» Похоже, обеспокоен, как бы суд вверенной ему дивизии не наломал дров, поскольку «Срочно!» с восклицательным знаком. За этим окриком следует:

«1. Старуха, которую офицер расстрелял на скорую руку, по показаниям обвиняемого и свидетелей, говорила следующее: «Чего орешь тут? Это немцы-паразиты поступают с нами, как свиньи, и грабят нас, изверги, но ты же русский, а не немец». Вопрос о том, свидетельствует ли это утверждение действительности, для оценки дела играет решающую роль.

2. Показания Тарочки, что Алтынов хотел ее изнасиловать, сомнительно, поэтому нельзя констатировать, что он продолжал применять силу, узнав, что Тарочка не согласна.

3. Внебрачная близость с Кусаковой Анной по ее добровольному согласию, это доказано».

Александр прикурил остывшую папиросу, через сложенные дудочкой губы запустил струйку дыма в обжитую мухами электролампочку, иронично хмыкнул:

— Письмо советника, да еще командира дивизии… К советам командира надо прислушиваться. И на свет появляется «Обвинительный акт». Юра, ты чего глаза закрыл? Слушаешь?

— Конечно.

— Слушай хорошенько, а то не поймешь ничего. Вот он «Обвинительный акт»: «Алтынов заподозрен: 1. В попытке, применяя силу, принудить женщину к допущению внебрачной близости. 2. В законно самостоятельном поступке: не будучи убийцею, — в преднамеренном убийстве человека». Ты что-нибудь разобрал в этой абракадабре?

— Что тут хитрого, — откликнулся Новоселов. — Постаравшись, можно и до смысла докопаться: преднамеренное убийство на законно самостоятельной основе. Надо же!

— А ты думал. Насторожи уши, читаю дальше: «Защитником обвиняемого назначен военно-судебный инспектор Вейзер из военно-полевой комендатуры 749. Представителем обвинения — военно-судебный инспектор Павлик из штаба 201-й охранной дивизии…» Как его произносить: Павлик или Павлик?

— Павлик, наверное. Павлик — это уж что-то по-нашенски. Ковалев читал дальше:

«Дело будет разбираться в здании штаба 201-й охранной дивизии в городе Полоцке 15 мая в 8.00 в первом здании (столовая)». В субботу 15 мая 1943 года в столовой для немецких оккупантов состоялся гнусный нацистский спектакль.

Вызывается свидетельница.

— Назовите свою фамилию, возраст, род занятий.

Сказанное председателем суда старикашка из эмигрантов излагает на русском языке. Старая женщина с болезненно-красными, испуганными глазами отвечает:

— Кусакова Анна. Пятьдесят семь годов. Нигде не працую.