Горячие точки

Коллектив авторов

Хлопаю по плечам ребят. Они молчат, их очередь – следующая. Ползу к свету. Это хорошо, что расстреляют на свету. В самом деле, ничего страшного. Поставят к дереву, отойдут на несколько шагов и вскинут автомат. Только держаться, не упасть на колени и не молить о пощаде. Хотя жалко, безумно жалко, что все так быстро закончилось в жизни. Надюшка станет говорить в школе: «У меня папа погиб в Чечне...» Сашке придется бросить коммерческий институт, без меня семья сумму не потянет. А у жены нет черного платка. Принесут, наверное, соседи...

А

вот мой платок всегда при мне. В яме надеваю его на глаза. За руки вытягивают в землянку, выводят в траншею. Первое, что отмечаю, – запах летнего леса. Никакой сырости. Перед расстрелом, если не свяжут руки, сниму повязку. Какое оно, сегодняшнее небо? Примет ли мою душу? Господи, прости, что не верил в Тебя...

Останавливают на одном из траншейных изгибов. Приказывают сесть на дно и снять повязку. Про небо уже забыто, взгляд упирается в обрубленные корневища деревьев, помешавшие окопам пройти в этом месте и потому безжалостно пересеченные лопатами.

– По сторонам не смотреть, – голос Боксера сверху.

Я не то что по сторонам, а и на него не смотрю. Мне все равно. Хотя что кривить душой? Просто знаю, а потому обманываю самого себя: если охранник без маски, значит, расстрел. Если в ней... Лучше побыть в неведении, не обрубать сразу надежду. Она как мяч – то вверх, то вниз. К худшему уже готов, а если надежда мелькнет опять, но всего на секунду, и мяч на твоих глазах начнет падать вниз – страшнее. Нервы все-таки не железные, хотя в руках держать себя можно. Перерубленные лопатой корневища в данном случае важнее неба...

– Короче, то, что ты из ФСБ, у меня никакого сомнения, – начинает сверху старую песню охранник. Дались им комитетчики, наверное, достали. – Ну а чтобы ты все же разговорился, я сейчас покажу такое, от чего, может быть, и крыша поедет. Отрубленные головы давно видел?

Поднимаю глаза. Боксер в маске! Мяч, не коснувшись земли, снова устремляется вверх, к надежде.

– Так хочешь посмотреть, что мы делаем с пойманными контрразведчиками?

– Если честно – нет.

– А я думаю, что надо.

Зря подпрыгивал этот дурацкий мяч, тем более, я не просил об этом. В воображении возникает камера пыток, но не современная, с людьми в белых халатах и шприцами, электрическим стулом и тому подобным. Сознание рисует средневековье – цепи, костер, раскаленное железо. Залитый кровью топчан, где рубят головы...

Не хочу ничего видеть. Подобное, даже если останусь вдруг жив, не уйдет из памяти никогда. И если в самом деле свихнусь... Нет и нет, лучше пусть стреляют сразу. Нужно побежать, и тогда откроют огонь вслед. Авось не промахнутся. Лучше погибнуть.

Пока даже не дают подняться с корточек. Ноги затекли, прислоняюсь к стене траншеи. Боксер сбрасывает на колени кусок картона из-под сигаретной упаковки.

– Ладно, пока пиши. Автобиографию. Адреса родственников. Короче, если при проверке окажется, что соврал хоть в одном слове, пеняй на себя. И как сам думаешь, тебя станут искать?

– Станут.

– Да кому

ты нужен? Если Россия своих погибших солдат зарывает в ямы экскаватором, то тебя одного и не вспомнят.

Догадываюсь: проверяет, стоит ли возиться со мной. Если в самом деле начнут искать, то можно сорвать куш. А значит, придержат хотя бы до первого торга. Если же никому не нужен, то тем паче не нужен им. Уж чего-чего, а одной пули не пожалеют. Или взмаха топора, если так нравится отрубать головы.

– Все-таки меня будут искать! – это и убеждение, и теперь уже игра в поддавки. Подсказка.

– Машина есть?

– Нет.

– Дача?

– Тоже нет.

– Что это вы, как только попадаетесь к нам в плен, сразу становитесь бедными? – не верит Боксер.

– А богатые сюда не ездят.

– Короче, пиши.

Биографию мою можно уточнить у любого военного журналиста в Москве, за это не боюсь. Если в самом деле начнут проверку, миф о моей контрразведывательной миссии наконец-то отпадет. А вот с адресами братьев и сестры – заминка. У меня с цифрами всегда напряженка, я и после суворовского училища пошел на факультет журналистики Львовского политучилища, скорее, не по призванию, а потому, что это было единственное военное училище в Советском Союзе, где напрочь, даже на первом курсе, отсутствовали точные науки. Да и не дам я боевикам возможности дотянуться до родных.

С чистой совестью пишу первые попавшиеся цифры. Хотя что им родственники! В паспорте записан мой домашний московский адрес, и этого вполне достаточно, чтобы диктовать свои условия. И чтобы я их принял.

В артобстреле – перерыв. Какой-нибудь Мальчиш-Плохиш из федералов не успел подвезти снаряды, и неожиданно ловлю себя на мысли, что именно он, проклятый буржуинский выкормыш, становится для меня героем. Не подвезут боеприпасы – есть шанс остаться в живых. Оказывается, пленники смотрят на мир с обратной стороны...

Боксер забирает исписанный листок, кивает на повязку. Знать бы, что следующий раз на поверхности земли я ее сниму только через два с половиной месяца, уже осенью, тогда не забыл бы посмотреть, какое оно, сегодняшнее небо.

– Эти ямы мы держим для своих, чеченцев, – на прощание говорит Боксер. – Будем здесь их перевоспитывать после войны.

Верят в победу.

– Живой, – радостно встречают ребята, когда вползаю обратно в нору. – А мы уж думали...

О чем думали, расшифровывать не надо. К тому же звучит новая команда:

– Борис, на выход.

Его держат чуть дольше, чем меня. И только когда отыскался наконец пропавший с боеприпасами Мальчиш-Плохиш и артиллерия заработала легко и размашисто, Борис медленно вползает на свое место в братскую могилу. Ждет, когда закроют решетку, и сообщает единственную новость:

– За меня затребовали два миллиарда рублей. Заставили писать письмо родным.

Впервые закуривает без разрешения. Огонек сигареты ярок, ему не дают покрыться задумчивым пеплом, раскуривают вновь и вновь.