«Горячий свой привет стране родной…» (стихи и проза)

Чехонин Михаил Георгиевич

Московит

Да, я из той холодной дали, Где шум лесов и рокот вод Плетут канву такой печали. Какой не знает ваш народ. Там песня — птица золотая — Приносит радостный привет, Там ветры буйные гуляют. Лаская грусть, какой здесь нет… Я берегу больную ласку Прозрачных, северных ночей — Я лучше расскажу вам сказку О странной родине моей. Но не просите песни звонкой, Когда мне не о чем скорбеть, — Я слишком сыт для грусти тонкой, Я слишком счастлив, чтобы петь.

Завтра

Еще одно воспоминанье, Еще один глоток вина — Не омрачай мое сознанье Виденьем

завтрашнего дня. Не пережитое тобою Еще сегодня не прошло, Оно парит над головою Невозмутимо и светло. А завтра — праздничные ризы Или последнее прости, Какие новые сюрпризы Захочет жизнь преподнести. Пускай слепое ожиданье Не видит завтрашнего дня — Еще одно воспоминанье, Еще один глоток вина.

Вызов

Там, где пронзительно и остро Гуляет ветер над водой, Лежит мой заповедный остров, Покрытый снежной пеленой. Туда, в безжизненные грани, Меня надежды понесли — Найти в холодном океане Последний путь своей земли… Я мыслю: волею упорной Раздвинуть каменные льды, Пусть мой корабль плывет по черной И узкой полосе воды. И близкий так к заветной цели, Я клич бросаю в темноту: Беснуйтесь, снежные метели, Вы рвете только пустоту.

1932

Дорога

Дорога поет и шумит, как река, Съедая на сердце тоску, Как кони степные, летят облака В каком-то горячем скаку. Уж скоро потянутся птицы на юг Крикливой такой чередой — Дорога, старинный и верный мой друг, Дай снова обняться с тобой. Знакомые песни я вновь узнаю — Да, это моя сторона. Вот только боюсь, что в домашнем краю Никто не узнает меня. Придут посмотреть заграничный костюм, Да слов не найдется со мной. И я замолчу, спотыкаясь от дум, Усталый, нелепый, смешной… Старинная бабка на чей-то вопрос Прошамкает только: «Кажись… И ликом похож, и отцовский и рост, Ну что же, пришел — так садись».

Мама

Остров прекрасной жалости В море житейских бед. Мама, купи мне, пожалуйста, Трехколесный велосипед… Помнишь, зелень крапивная Дико цвела у крыльца? Ты была тогда очень красивая, С полным овалом лица. С вечными, звонкими песнями В праздник пекла пироги, Весело прыгали блесками Серьги и кольца твои… Да. Да. Конечно. Разумеется. Сказка превращается в быль, Память же былью развеется, Как ветром дорожная пыль. И никому не надо шалости, Растянутой на тридцать лет… Мама, купи мне, пожалуйста, Пробочный пистолет. Отчего ты так молчалива, На тебе не видно лица… А чудная была крапива У самого крыльца!

1939

Ночь

Вечер — сторож долгих снов — Разомкнул свои объятья, Словно символы проклятья Стали остовы домов. В тихом беге на восток Гасли искры золотые, Сыпал стрелы ледяные Ветер — яростный стрелок. Где-то плакал хриплый альт Обескровленной машины, Оскорблено бились шины О бесчувственный асфальт… На заплеванных углах, Ожидая пьяной шутки, Зябко жались проститутки С кротким ужасом в глазах. Ночь была полна чудес… Где-то пели и плясали. Но пришло полно печали Утро — блудный сын небес. Свет упал, и сторож снов Снова сжал свои объятья. Словно призраки проклятья Были тени от домов.

Поэма для виолончели

Ветер, ночью заблудившийся, играл, В темном небе плыли звезды-пузыри, Желтых

листьев сумасшедший карнавал Собирался веселиться до зари. Ветер песенки насвистывал, шутя С тополями на бульваре городском, И, о чем-то вспоминая и кряхтя, Пререкался с буйным ветром старый дом. А за окном плакала одинокая Девушка с лакированными ногтями. У ней красные глаза и тихое сердце. На комоде — фотография мамы, А отца она не помнит… Ветер, ветер, пожалей одинокую Девушку с лакированными ногтями. Ставни хлопали в восторге от игры — Представленье удалось, как никогда. На балконе, там, где бедные миры, Даже лопнула какая-то звезда. Только глупые смотрели фонари, Как уходит ночь, зевая широко, И бледнели, и тускнели от зари, И вздыхали, беспричинно и легко…

Глоб Троттер

Ни родины, ни дома, ни семьи И никого, кто ждал бы его где-то, Все для него — чужие и свои В любой стране и в каждой части света. Весь круглый мир он так исколесил Развинченной и медленной походкой, Он отдыхал там только, где любил, Где песни пел и пил вино с красоткой… Вот он идет — прямой, как истукан, В зубах «гаванна» терпкая, как жалость, В глазах воспоминанье дальних стран, А в сердце — бесконечная усталость. На поясе болтаются ножи: Один морской, другой для харакири. Что для него спокойствие души, Когда душа, как гость в пустой квартире. Опять запели жерла белых труб, И он спешит расстаться до заката, И сердце ноет вновь, как старый зуб, И облака опять летят куда-то… Прощай, земля! И вновь горят зрачки, Глотая даль последней части света, В груди легко от сумрачной тоски И от того, что кто-то плакал где-то…

У часовщика

Бег времени отсчитывая мерно, Стоят на полках старые часы. Как много тайн они хранят, наверно, Какие им, наверно, снятся сны… На циферблатах медных и картонных Вся гамма выражений наших лиц; Условный час застенчивых влюбленных И нудные минуты продавщиц. Рассказывают, кашляя устало, О прошлых днях каминные часы, И глухо стонет сердце из металла О том, что гибнут в ржавчине мечты… Двенадцать. Часовщик сгибает спину… Ночь на дворе, но нужно сдать заказ — Он честно платит жизни-господину За право жить — ценой усталых глаз. Его искусство — это лишь терпенье, Упорный труд, а может быть, любовь, Он видит тайну вечного движенья Потерянных мгновений и миров. Он лечит часовые ревматизмы; Часы должны играть, ходить и бить… Смешной чудак, он чинит механизмы, Но жизнь свою не может починить. О ней уж позаботится, наверно, Другой искусный, мудрый часовщик, И маятник отстукивает мерно Летящий в бездну лет за мигом миг. Когда ж рассвет в свои права вступает, Бросая в окна яркие лучи, Все так же бьют, и медленно вздыхают, И вспоминают прошлое часы.

Черная красавица

Из тебя не выйдет танцовщицы Даже негритянского балета, На тебя глазеют эти лица Только потому, что ты раздета. Ты люба измученным от счастья Пьяного, двенадцатого часа, Только потому, что на запястья Ты надела кольца папуаса… Ночь проходит, хлопая глазами, Кончен танец страсти и мученья — Пятна лиц колючими словами Щедро рассыпают поощренья. Танцуй и пой, веселая и злая, Тебя зовет ночной притон господ, Весь глупый мир глазами попугая Спешит глядеть на голый твой живот. Твоя печаль безмерна и бездонна, В горячем реве ярких медных труб, Никто не знает, черная Мадонна, О чем смеешься ты углами губ. Лишь рано утром, пьяная от шутки, Безумной шутки прихоти людской, Ты выплеснешь над личиком малютки Весь тихий ужас матери святой. Пусть этот мир безжалостен и звонок К любви твоей и нежности большой — Молчи и знай, что черный твой ребенок, Быть может, будет с белою душой.