Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки
Шрифт:
Где же картина? Да вот же она, на стене, простынями закрыта, целых три простыни, это же надо, такой расход. В углу стояла стремянка.
Войдя в мастерскую, Сергей Мартынов несколько оживился и принялся озабоченно расставлять нас вдоль картины, вернее, вдоль простыней, висевших на веревке, как висит белье во дворе, провисая под собственной тяжестью. Полковника Шургина переместил чуть правее, Аркадия Сычева передвинул во второй ряд. Повернулся к Юмашеву.
— Стань левее, ближе к насыпи.
Так и сказал.
Эти непонятные перемещения, а в еще большей степени белые, в пятнах краски, простыни, колышащиеся от движения воздуха, создавали в мастерской ощущение настороженного
В этот момент, словно угадывая наши чувства, Сергей Мартынов подошел к стремянке и открутил веревку, намотанную на гвоздь на уровне его плеча. Простыни заколебались. Мартынов отпустил конец веревки, и простыни с тихим шорохом косо опадали на пол.
— Может, краска не везде просохла, — сказал Сергей Мартынов в наступившей тишине вслед упавшим простыням.
И картина открылась. Она оказалась почему-то не такой большой, как это думалось, когда на стене висели три простыни. Мартынов оправил упавшие простыни и стало видно, что вполне хватило бы одной простыни, ну от силы двух, чтобы закрыть картину. Словом, мы приготовились увидеть картину во всю стену, когда входишь в седьмой зал и видишь перед собой от пола до потолка «Явление Христа народу» и сразу понимаешь: это вещь.
И потом. На что обращает внимание зритель в первую очередь? Ну, конечно на раму. У всемирного шедевра и рама должна быть выдающейся младенцу ясно. А тут не рама даже была, а рамка, да и рамки, в сущности, не было, этакий бордюрчик, нарисованный на стене грязно-розовой краской.
Теперь можно обратить основное внимание на содержание того, что было внутри розового бордюрчика. Сомнений нет — тема военная. Снежное поле клубилось от разрывов, и солдаты идут цепью в атаку по снежному полю, штурмуя насыпь железной дороги. Вдалеке что-то горело, черный дым поднимался до неба. Но тут же, может быть, еще и прежде бордюрчика, потому что взгляд действует быстрее слова, мы все увидели, что во всем этом есть несуразица, какая-то нелепица, если не сказать крепче. Ну верно, солдаты бегут в атаку, но бегут еле-еле, вперевалочку, с натугой и одышкой, и это отчетливо написано на всех солдатских лицах. И вообще, какие это солдаты бегут в атаку, штурмуя насыпь, если это не солдаты, а мы, ветераны. Бой за станцию Дно происходил в 1944 году, мы были молодыми, а нашему полковнику тогда 42 года, и он казался нам старик стариком. А художник берет факт истории и трактует его на свой лад — идут в атаку солдаты, и все солдаты старики, мы все как один.
Но коль нелепица образовалась, она и дальше пойдет плодиться, ясное дело. Ну ладно, мы, старики, идем в атаку. Но как? — при всем параде, в кителях, при орденах и медалях. Кто ж так в атаку ходит? Ведь бой-то зимний, февральский. А солдаты в пиджачках.
Что полковник Шургин говорил?
Перво-наперво надо солдата обогреть.
А тут краска стыда еще не обсохла.
Мы все были ошеломлены и продолжали стоять молча перед этакой неожиданностью. Сергей же Мартынов, автор такого сюрприза, вдруг обмяк и поник, руки бессильно опали вдоль тела, лихорадочный блеск в глазах потух.
Первым опомнился полковник Шургин.
— Как же так, комбат? — спросил он. — Мы же на тебя рассчитывали. Что же ты с нами сделал? Я тебе прямо скажу, по-солдатски: не ожидал от тебя… такого подхода, — заключил он более мягко, оставляя за собой возможность отступления на запасные позиции.
— Так получилось, — кротко отвечал Сергей Мартынов.
Аркадий Миронович тоже был разочарован увиденным, вернее не разочарован, не то слово, он был раздосадован, а может быть, и удивлен. Вот что приключилось с Аркадием Мироновичем: он был обманут, ибо ожидал увидеть
Пауза передерживалась. На Сычева начинали поглядывать его товарищи. Аркадий Миронович полегоньку продвигался к Мартынову, дабы пожурить его по-отечески или, наоборот, приободрить по-дружески, он еще не решил, как получится.
А черный дым пожарища расходился все шире, яро клубился на высоте.
В это время за спиной Аркадия Мироновича произошло некоторое движение. Сквозь строй ветеранов пробирался немой Федор с кладбища. В руках у него было зеленое ведро, затянутое клеенкой. Федор сердито мычал, расчищая дорогу. Ветераны расступились. Картина раскрылась перед Федором. Тот замер. Эмалированное ведро как бы само собой спланировало на пол. Федор впился глазами в картину и неожиданно сказал громким чистым голосом:
— Похоже-то как. Вот здорово!
Немой заговорил. Чудо! Впрочем, Аркадий Миронович не очень удивился, словно ожидал нечто похожего. А Мартынов и вовсе не высказал удивления. Аркадий Миронович не удержался от восклицания:
— Он же немой?
— Не всегда, — невозмутимо отвечал Сергей Мартынов. — Просто он не хочет с нами разговаривать.
Аркадий Миронович был готов взвинтиться: и тут нас дурачат. Нет, этому немедленно надо дать отпор.
— Можно мне. Ты не возражаешь, Сергей?
— Разумеется. Говорите. Задавайте вопросы, я готов дать ответы. Повернулся к немому: — Иди, Федя, отнеси Клавдии.
— Я не возражаю: похоже, — так начал Аркадий Миронович, прочистив горло. — Ну и что же, что похоже? Мне, например, советскому человеку, читателю или зрителю, одной похожести мало. Наши люди выросли, стали глубже вникать в суть. Искусство всегда существовало на разных уровнях, говоря грубо, на разных этажах. Но нам и верхние этажи по зубам. Кроме простой похожести имеется еще и художественная цельность, я уж не говорю о художественной правде, возведенной в степень мысли. А из-под этой кисти выходит, во всяком случае я так вижу, поймите меня правильно, упадок духа. Вроде бы все верно. Да, мы состарились, превратились в стариков. Недаром у Владимира Даля в его знаменитом словаре находим: ветеран это престарелый служака, чиновник, одряхлевший солдат, делатель на каком-либо поприще, заслуженный старец. Возможно, так оно и есть, я с Далем не спорю, но зачем же это подчеркивать, выводить на первый план. Это размагничивает нашу замечательную молодежь, а нам размагничиваться еще рано. Нам нужно искусство бодрое, целеустремленное, зовущее вперед. А эта атака обращена в обратную сторону.
— Куда нам приказали, в ту сторону мы и атакуем, — пискнул кто-то за спиной Сычева, на него шикнули, голос умолк.
Аркадия Мироновича слушали с огромным вниманием, мало того, с сочувствием, словно он объяснял нам с голубого экрана очередное проявление действительности, а мы, сидя в мягких креслах, прихлебывая чаек, внимали ему.
— Прошу дорогих гостей отведать, — громко сказала Клавдия Васильевна за нашими спинами.
В дальнем углу мастерской был установлен стол, покрытый клеенкой. На столе зеленое ведро с квашеной капустой, четверть домашнего вина, заткнутая бумажной пробкой, три тарелки с яблоками, шеренга стаканов, собранных по соседям. Клавдия Васильевна стояла у стола, делая приглашающий жест рукой.