Господин мой–время
Шрифт:
— Марина Ивановна! Сегодня наш последний вечер. Я завтра уезжаю на юг.
— Последний… завтра… Но почему же вы, как вы могли мне раньше…
— Марина Ивановна! — голос настолько серьезный, что даже — остерегающий. — Не заставляйте меня говорить того, что не нужно: мне — говорить, вам — слышать. Но будьте уверены, что у меня на то были — серьезные причины.
— Скрыть от меня — конец? Ходить как ни в чем не бывало, а самому — знать? одному знать?
— Нну, если вы уж решительно хотите…
—
— М. И.! Вы все-таки — человек, и я — человек, а человеком быть — это чувствовать боль. Зачем же мне, которому вы дали столько радости, только радость, было причинять вам эту боль — до сроку? Достаточно было — моей.
— Володя, вы твердо решили?
— Уже чемодан уложен.
— Вы один едете?
— Нет, нас несколько. Несколько — студийцев. Потом я от них отделюсь.
— Я вас правильно понимаю?
— Да.
— А — родители?
— Они думают — играть. Все думают — играть. Только — вы. М. И., мне здесь больше делать нечего. Здесь — не жизнь. Мне здесь — не жизнь. Я не могу играть жизнь, когда другие — живут. Играть, когда другие — умирают. Я не актер.
— Я это — всегда знала.
— А теперь забудем и будем проводить вечер как всегда. И вечер прошел — как всегда. И прошел — как всегда, всякий.
В какую-то его минуту, я — как завеса с глаз!
— А Ангел-то были — вы, Володечка!
— Что? (И, поняв, смущенно:) — Ах, вы об этом… (И уже — твердо.) — Нет, М. И., я — не ангел: моя самая большая мечта когда-нибудь стать человеком.
Потом тем самым, не своим: Сонечкиным, сонным, спящим, самому себе, не мне — голосом:
— Я, может быть, был слишком честным…
И, еще спустя:
— Карл Великий — а может быть и не Карл Великий — сказал:
«С Богом надо говорить по — латыни, с врагом — по — немецки, с женщиной — по — французски…» (Молчание.) И вот — мне иногда кажется — что я с женщинами говорю по — латыни…
(Если я его тогда не обняла… но он не этого хотел от меня — и не этого от себя со мною…)
Перед самым его уходом, но еще в комнате — уже почти светлой:
— М. И., вам всегда нравился мой перстень. Возьмите его! Яс первой минуты хотел вам его подарить, и с тех лор — чуть ли не каждую нашу встречу, но все — чего-то— ждал. Теперь оно настало. Это не подарок, М. П., это —
— Володя! Это, кажется, первое кольцо, которое. мне дарят, всегда — я, и (сняла и держу) если я до сих пор вам не подарила — этого, то только потому, что уже дарила и Ю. 3., и Павлику, а скольким — до них! Я не хотела, я не могла, чтобы вы этим — как-то — стали в ряд.
— А как я им завидовал! Теперь могу сказать. И Павлику, и 3<авад>скому — что с вашей руки — и такие прочные! Прямо (смеясь — сгорал от зависти! Нет, М. П., вы мне его непременно дадите, и я этим — не стану в ряд, в Студии — стал бы в ряд, но там, куда я еду… А если бы даже — в том ряду стоять не обидно.
Любуясь:
— И щиток — пустой. Для имени. Я так привык его видеть на вашей руке, что теперь моя собственная мне будет казаться вашей. (Держа на отлете.) — А у 3<авад>ского — меньше. У 3<а- вад>ского — с китаянки, а у меня — с китайца, с китайского мудреца.
— Самого простого кули, Володечка.
— А если он еще вдобавок и кули… весь социальный вопрос разрешен!
Шутим, шутим, а тоска все растет, растет…
— Володя, знаете, для чего существуют поэты? Для того, чтобы не стыдно было говорить — самые большие вещи:
Исохранят всегда мои дороги —
Твою печать.
Стоим под моими тополями, когда-то еле — зелеными, сейчас — серебряными, и до того серебряными, что ни веток, ни ствола не видно.
— Нет, нет, М. И., вы не думайте, это еще не последний раз, я еще завтра, то есть — уже сегодня, я еще раз сегодня приду — за карточками детей — и совсем проститься.
Когда он «на следующий день» пришел, и я, впервые после той нашей, уже век назад, первой и единственной дневной прогулки, увидела его при свете и даже — на солнце, я просто обмерла:
— Володя! Да что же это такое? Да вы же совсем не черный! Вы же — русый!
— И даже светло — русый, М. И.
— Господи, а я-то целые полтора года продружила с черным!
— Вы, может быть, еще скажете, что у меня глаза — черные? — он, с немножким грусти.
— Нет, сине — серые, это я всегда знала, и с серыми — дружила… Но эти волосы — сон какой-то!
— М. И., боюсь, — в голосе под слоем шутки явная горечь, — что вы и все остальное мое видели по — своему! Всего меня, а не только (презрительный жест к волосам) — это!
— А если — разве плохо видела?
— Нет, М. И., хорошо, даже слишком хорошо, потому и боюсь. с вами — дневного света. Вот я уже оказался — русым, а завтра бы оказался — скучным. Может быть — хорошо, что я еду?