Господин мой–время
Шрифт:
— Так что же это за отношение такое… нечеловеческое?
(Молчим)
— Значит — вы его никогда не любили — как я и думал — потому что от любимой женщины не уезжают— от— любящей…
— Думайте, что хотите, но знайте одно — и родителям скажите: я ему зла не сделала — никакого — никогда.
— Странно это все, странно, впрочем, он — актер, а вы — писательница… Вы меня пожалуйста простите. Я был резок, я плохо собой владел, я не того ждал… Я знаю, что так с женщинами
— Жив.
— Но почему же он не пишет? Даже вам не пишет?
— Он — пишет, и вам писал, и много раз — но письма не доходят.
— А вы не думаете, что он — погиб?
— Сохрани Бог! — нет.
— Я так и родителям передам. Что вы уверены, что он — слава Богу! — (широкий жест) — жив — и что пишет — и что…
А теперь я пойду. Вы меня простили? Обиды не было.
Уже у выхода:
— Как вы так живете — не запираясь? И ночыо не запираетесь? И какая у вас странная квартира: темная и огромная, и все какие-то переходы… Вы разрешите мне изредка вас навещать?
— Я вам сердечно буду рада.
— Ну, дай вам Бог!
— Дай — нам Бог!
Не пришел никогда.
Чтобы закончить о Юрии 3. Перед самым моим отъездом из России, уже в апреле 1922 года, в каком-то учреждении, куда я ходила из-за бумаг, на большой широкой каменной лестнице я его встретила в последний раз. Он спускался, я подымалась. Секундная задержка, заминка — я гляжу и молчу — как тогда, как всегда: снизу вверх, и опять — лестница! Лицо — как пойманное, весь — как пойманный, забился как большая птица:
— Вы, вы не думайте, вы не поняли, вы не так поняли… Все это так сложно… так далеко — не — просто…
— Да, да, конечно, я знаю, я— давно знаю… Прощайте, Ю. А., совсем прощайте, я на днях уезжаю совсем — уезжаю…
И — вверх, а он — вниз. И — врозь.
О действующих лицах этой повести, вкратце:
Павлик А. — женат, две дочери (из которых одна — не в память ли Сонечки? — красавица), печатается.
Юрий 3. — женат, сын, играет.
Сестра Верочка, с которой я потом встретилась в Париже и о которой — Отдельная повесть, умерла в 1930 году, от туберкулеза, в Ялте, за день до смерти написав мне свою последнюю открытку карандашом:
— Марина! Моя тоска по Вас такая огромная, как этот слон….Они были брат и сестра, и у них было одно сердце на двоих, и все его получила сестра…
Володя А. пропал без вести на Юге — тем же летом 1919 года.
Ирина, певшая Галлиду, умерла в 1920 году в детском приюте.
Евгений Багратионович Вахтангов давно умер в России.
Вахтанг Леванович Мчеделов давно умер в России.
Юра С. (давший Але пирожок) умер здесь, в Париже, достигнув славы.
Другой Юра — Н. (с которым мы лазили
Аля в 1937 году уехала в Москву, художница.
Дом в Борисоглебском — стоит. Из двух моих тополей один — стоит.
Я сказала: «действующие лица». По существу же действующих лиц в моей повести не было. Была любовь. Она и действовала — лицами.
Чем больше я вас оживляю, тем больше сама умираю, отмираю для жизни, — к вам, в вас— умираю. Чем больше вы — здесь, тем больше я — там. Точно уже снят барьер между живыми и мертвыми, и те и другие свободно ходят во времени и в пространстве — и в их обратном. Моя смерть — плата за вашу жизнь. Чтобы оживить Аидовы тени, нужно было напоить их живою кровью. Но я дальше пошла Одиссея, я пою вас — своей.
29 апреля 1922 года, русского апреля — как я тогда простонародно говорила и писала. Через час — еду за границу. Всё.
Стук в дверь. На пороге — Павлик А., которого я не видала — год?
Расширенные ужасом, еще огромнейшие, торжественные глаза. Соответствующим голосом (голос у него был огромный, странный — в таком маленьком теле), но на этот раз огромнейшим возможного: целым голосовым аидовым коридором:
— Я… узнал… Мне Е. Я. сказала, что вы… нынче… едете за границу?
— Да, Павлик.
— М. И., можно?..
— Нет. У меня до отъезда— час. Я должна… собраться с мыслями, проститься с местами…
— Но — на одну минуту?
— Она уже прошла, Павлик.
— Но я вам все-таки скажу, я должен вам сказать (глубокий глотов — Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведенной не с вами…
(У меня — волосы дыбом, слова из Сонечкиного письма… Значит, это она со мной сейчас, устами своего поэта — прощается?!)
— Павлик, времени уже нет, только одно: если вы меня когда- нибудь — хоть чу — точку! — любили, разыщите мне мою Сонечку Голлидэй.
Он, сдавленным оскорблением голосом:
— Обещаю.
Теперь — длинное тире. Тире — длиной в три тысячи верст и в семь лет: в две тысячи пятьсот пятьдесят пять дней.
Я гуляю со своим двухлетним сыном по беллевюскому парку — Observatoire. Рядом со мной, по другую мою руку, в шаг моему двухлетнему сыну, идет Павлик А., приехавший со студией Вахтангова. У него уже две дочери и (кажется?) сын.
— А… моя Сонечка?
— Голлидэй замужем и играет в провинции.
— Счастлива?
— Этого я вам сказать не могу.
И это — всё.
Еще тире— и еще подлиннее: в целых десять лет. 14–е мая 1937 года, пятница. Спускаемся с Муром, тем, двухгодовалым, ныне двенадцатилетним, к нашему метро Maine d’Jssy и приблизительно у лавки Provence он — мне, верней — себе:
— A American Sundey это ведь ихнее Dimanche Illustre!*
— А что значит — Holyday?