Госпожа Бовари
Шрифт:
Вечером, во время фейерверка, он увидел ее еще раз, но она была с мужем, г-жой Оме и фармацевтом. Аптекарь, боясь, как бы ракеты не наделали бед, ежеминутно бросал своих спутников, подбегал к Бине и давал ему советы.
Так как пиротехнические приборы были присланы на имя г-на Тюваша, а тот из предосторожности сложил их до времени в погреб, то отсыревший порох не загорался, главный же эффект – дракон, кусающий свой собственный хвост, – не удался вовсе. Порою вспыхивала жалкая римская свеча, и глазеющая толпа поднимала крик, прорезаемый визгом девок, которых в темноте щупали парни. Эмма прижалась к плечу Шарля и, подняв
Но плошки одна за другой погасали. Зажглись звезды. Упало несколько капель дождя. Эмма повязала голову косынкой.
В эту минуту из ворот трактира выехала коляска советника. Кучер был пьян и сейчас же заснул; над верхом экипажа, между двумя фонарями, виднелась бесформенная груда его тела, качавшаяся из стороны в сторону вместе с подпрыгивавшим на ремнях кузовом.
– Нет, как хотите, а с пьянством надо вести самую решительную борьбу! – заметил аптекарь. – Я бы каждую неделю вывешивал на дверях мэрии доску ad hoc[5], на которую были бы занесены фамилии тех, кто за истекший период времени отравлял себя алкоголем. С точки зрения статистической это были бы показательные таблицы, которые в случае надобности... Извините!
С этими словами он побежал к податному инспектору. Бине спешил домой. Он соскучился по своему станку.
– Не худо было бы кого-нибудь послать, – заговорил Оме, – а то сходили бы вы сами...
– Да отстаньте вы от меня, – сказал податной инспектор, – ну чего вы боитесь?
– Успокойтесь! – вернувшись к своим друзьям, молвил аптекарь. – Бине уверил меня, что меры приняты. Ни одна искра не упадет. В насосах полно воды. Идемте спать.
– А меня и правда давно уже клонит ко сну, – сказала сладко зевавшая г-жа Оме. – Ну да это не беда, зато день мы провели чудесно.
Родольф, нежно глядя на Эмму, тихо повторил:
– О да, чудесно!
Все простились и разошлись по домам.
Два дня спустя в «Руанском светоче» появилась большая статья о выставке. В приливе вдохновения ее на другой же день после праздника написал Оме:
«Откуда все эти фестоны, гирлянды, цветы? Куда, подобно волнам бушующего моря, течет толпа, которую заливает потоками света жгучее солнце, иссушающее наши нивы?»
Затем он обрисовал положение крестьян. Правительство, конечно, делает для них много, но все еще недостаточно! «Смелее! – взывал к нему фармацевт. – Необходим целый ряд реформ – осуществим же их!» Дойдя до появления советника, он не забыл упомянуть «нашу воинственную милицию», «наших деревенских резвушек» и лысых стариков, с видом патриархов стоявших в толпе, – «этих обломков наших бессмертных фаланг, почувствовавших, как сильно забились у них сердца при мужественных звуках барабана». Перечисляя членов жюри, он одним из первых назвал себя, а в особом примечании напомнил, что это тот самый г-н Оме, фармацевт, который прислал в Агрономическое общество статью о сидре. Перейдя к раздаче наград, он в дифирамбических тонах описал радость лауреатов:
«Отец обнимал сына, брат – брата, супруг – супругу. Все с гордостью показывали свои скромные медали, и, разумеется, каждый, вернувшись домой к своей дорогой хозяйке, со слезами повесит медаль на стене своей смиренной хижины.
Около шести часов главнейшие участники празднества встретились за пиршественным столом, накрытым на пастбище г-на Льежара. Обед прошел в исключительно дружественной атмосфере. Г-н Льевен провозгласил здравицу за монарха! Г-н Тюваш – за префекта! Г-н Дерозере – за земледелие! Г-н Оме – за брата и сестру: за искусство и промышленность! Г-н Леплише – за мелиорацию! Вечером блестящий фейерверк внезапно озарил воздушное пространство. То был настоящий калейдоскоп, оперная декорация; на одно мгновение наш тихий городок был как бы перенесен в сказочную обстановку «Тысячи и одной ночи».
Считаем своим долгом засвидетельствовать, что семейное торжество не было омрачено ни одним неприятным происшествием».
К этому г-н Оме прибавлял:
«Бросалось лишь в глаза блистательное отсутствие духовенства. По-видимому, в ризницах понимают прогресс по-своему. Вольному воля, господа Лойолы!»
IX
Прошло полтора месяца. Родольф не появлялся. Наконец однажды вечером он пришел.
На другой день после выставки он сказал себе: «Устроим перерыв – иначе можно все испортить».
И в конце недели уехал на охоту. Вернувшись с охоты, он подумал, что уже поздно, а затем рассудил так:
«Ведь если она полюбила меня с первого дня, то разлука, наверное, усилила это чувство. Подождем еще немного».
И когда он вошел к ней в залу и увидел, что она побледнела, он убедился, что рассчитал правильно.
Эмма была одна. Вечерело. Муслиновые занавески на окнах сгущали сумрак; в зеркале, между зубчатых ветвей кораллового полипа, отражался блеск позолоты барометра, на который падал солнечный луч.
Родольф не садился. Видно было, что Эмме стоит большого труда отвечать на его первые учтивые фразы.
– Я был занят, – сказал он. – Потом болел.
– Опасно? – воскликнула она.
– Да нет! – садясь рядом с ней, ответил Родольф. – Просто я решил больше к вам не приходить.
– Почему?
– Вы не догадываетесь?
Родольф опять посмотрел на нее, и таким страстным взором, что она вспыхнула и опустила голову.
– Эмма... – снова заговорил он.
– Милостивый государь! – слегка подавшись назад, сказала Эмма.
– Ах, теперь вы сами видите, как я был прав, что не хотел больше к вам приходить! – печально сказал Родольф. – Ваше имя беспрерывно звучит у меня в душе, оно невольно срывается с моих уст, а вы мне запрещаете произносить его! Госпожа Бовари!.. Так вас называют все!.. Да это и не ваше имя – это имя другого человека! Другого! —повторил он и закрыл лицо руками. – Да, я все время о вас вспоминаю!.. Думы о вас не дают мне покою! О, простите!.. Мы больше не увидимся... Прощайте!.. Я уезжаю далёко... так далёко, что больше вы обо мне не услышите!.. И тем не менее... сегодня что-то меня потянуло к вам! С небом не поборешься, против улыбки ангела не устоишь! Все прекрасное, чарующее, пленительное увлекает невольно!
Эмма впервые слышала такие слова, и ее самолюбие нежилось в них, словно в теплой ванне.
– Да, я не приходил, – продолжал он, – я не мог вас видеть, но зато я любовался всем, что вас окружает. Ночами... каждую ночь я вставал, шел сюда, смотрел на ваш дом, на крышу, блестевшую при луне, на деревья, колыхавшиеся под вашим окном, на огонек вашего ночника, мерцавший во мраке сквозь оконные стекла. А вы и не знали, что вон там, так близко и в то же время так далёко, несчастный страдалец...