Госпожа Бовари
Шрифт:
Занавес опустился.
Запах газа смешивался с человеческим дыханием, вееры только усиливали духоту. Эмма вышла в фойе, но там негде было яблоку упасть, и она с мучительным сердцебиением, ловя ртом воздух, вернулась в ложу и тяжело опустилась в кресло. Боясь, как бы у нее не было обморока, Шарль побежал в буфет за оршадом.
Немного погодя он с великим трудом протиснулся на свое место. Он держал обеими руками стакан, и его все время толкали под локти; кончилось тем, что он вылил почти весь оршад на плечи какой-то декольтированной руанки, а та, почувствовав, что по спине у нее течет жидкость, завопила так, словно ее резали.
– Честное слово, я уж думал, что не протолкаюсь! Народу!.. Народу!.. – отдуваясь, еле выговорил он и обратился к Эмме с вопросом: – Угадай, кого я там встретил? Леона!
– Леона?
– Ну да! Он сейчас придет с тобой повидаться.
Не успел Шарль договорить, как в ложу вошел бывший помощник ионвильского нотариуса.
Он протянул Эмме руку с бесцеремонностью светского человека. Г-жа Бовари, как бы подчинившись более сильной воле, машинально подала ему свою. Она не касалась его руки с того весеннего вечера, когда они, стоя у окна, прощались под шум дождя в зеленой листве. Однако, подумав о приличиях, она мгновенно стряхнула с себя столбняк воспоминаний и заговорила отрывистыми фразами:
– А, здравствуйте!.. Вот неожиданно! Какими судьбами?
– Тише! – крикнул кто-то из партера: третье действие уже началось.
– Так вы в Руане?
– Да.
– И давно?
– Вон! Вон!
На них оглядывались. Они замолчали.
Но Эмма уже не слушала музыку. Хор гостей, сцена Эштона со слугой, большой ре-мажорный дуэт – все это доносилось до нее откуда-то издалека, точно инструменты утратили звучность, а певцы ушли за кулисы. Она вспоминала игру в карты у фармацевта, поход к кормилице, чтение вслух в беседке, сидения у камелька, всю эту бедную событиями любовь, такую тихую и такую продолжительную, такую скромную, такую нежную и, однако, изгладившуюся из ее памяти. Зачем же он вернулся? Благодаря какому стечению обстоятельств он снова вошел в ее жизнь? Он сидел сзади, прижавшись плечом к перегородке. По временам его теплое дыхание шевелило ее волосы, и она вздрагивала.
– Вам это интересно? – спросил он, наклонившись к ней так близко, что кончик его уса коснулся ее щеки.
– О нет! Не очень! – небрежным тоном ответила она. Леон предложил уйти из театра и поесть где-нибудь мороженого.
– Подождем немножко! – сказал Бовари. – Волосы у нее распущены – сейчас, наверно, начнется самая драма.
Но сцена безумия не потрясла Эмму, игра певицы казалась ей неестественной.
Шарль слушал внимательно.
– Уж очень она кричит, – обращаясь к нему, сказала Эмма.
– Да... пожалуй... слегка переигрывает... – согласился Шарль; ему явно нравилась игра певицы, но он привык считаться с мнениями жены.
– Ну и душно же здесь!.. – со вздохом сказал Леон.
– Да, правда, невыносимо душно!
– Тебе нехорошо? – спросил Шарль.
– Я задыхаюсь. Пойдем!
Леон бережно набросил ей на плечи длинную кружевную шаль; все трое вышли на набережную и сели на вольном воздухе, перед кафе.
Сперва заговорили о болезни Эммы, причем она поминутно прерывала Шарля, – она уверяла, что г-ну Леону это скучно слушать. А Леон сказал, что в Нормандии через нотариуса проходят дела совсем иного характера, чем в Париже, и что он приехал на два года в Руан послужить в большой нотариальной конторе и набить себе руку. Затем спросил про Берту, про семейство Оме, про тетушку Лефрансуа. Больше в присутствии мужа говорить им было не о чем, и разговор скоро иссяк.
Мимо них шли по тротуару возвращавшиеся из театра зрители; некоторые из них мурлыкали себе под нос, а другие орали во все горло: «Ангел мой, Лючия!» Леон, желая блеснуть, заговорил о музыке. Он слышал Тамбурини, Рубини, Персиани, Гризи; рядом с ними захваленный Лагарди ничего не стоил.
– А все-таки говорят, что в последнем действии он совершенно изумителен, – посасывая шербет с ромом, прервал его Шарль. – Я жалею, что ушел, не дождавшись конца. Мне он все больше и больше нравился.
– Так ведь скоро будет еще одно представление, – заметил Леон.
На это Шарль возразил, что они завтра же уезжают.
– А может быть, ты побудешь тут без меня, моя кошечка? – обратился он к Эмме.
Эта неожиданно открывшаяся возможность заставила молодого человека изменить тактику, и он стал восторгаться игрой Лагарди в последней сцене: это что-то волшебное, неземное! Тогда Шарль начал настаивать:
– Ты вернешься в воскресенье. Да ну, не упрямься! Раз это тебе хоть сколько-нибудь на пользу, значит, нечего отказываться.
Столики между тем пустели; неподалеку от них стоял официант – Шарль понял намек и полез за кошельком; Леон схватил его за руку, расплатился и оставил официанту на чай две серебряные монетки, нарочно громко звякнув ими о мраморную доску стола.
– Мне, право, неловко, что вы за нас... – пробормотал Шарль.
Леон остановил его радушно-пренебрежительным жестом и взялся за шляпу.
– Итак, решено: завтра в шесть?
Шарль снова начал уверять, что ему-то никак нельзя, а вот Эмма вполне может...
– Дело в том, что... – запинаясь, проговорила она с какой-то странной усмешкой, – я сама еще не знаю...
– Ну, ладно, у тебя есть время подумать, там посмотрим, утро вечера мудренее, – рассудил Шарль и обратился к Леону, который пошел их провожать: – Ну, вы теперь опять в наших краях, – надеюсь, будете приезжать к нам обедать.
Молодой человек охотно согласился, тем более что ему все равно надо было съездить в Ионвиль по делам конторы. Распрощался он с г-ном и г-жой Бовари у пассажа «Сент-Эрблан», как раз когда на соборных часах пробило половину двенадцатого.
Часть третья
I
Леон, изучая право, довольно часто заглядывал в «Хижину» и даже пользовался большим успехом у гризеток, находивших, что он «очень мило себя держит». Самый приличный из всех студентов, он стриг волосы не слишком длинно и не слишком коротко, не проедал первого числа деньги, присланные на три месяца, и был в хороших отношениях с профессорами. Излишеств он себе не позволял по своему малодушию и из осторожности.
Когда Леон занимался днем у себя в комнате или вечером под липами Люксембургского сада, на память ему приходила Эмма, он задумывался и ронял Свод законов. Но мало-помалу его чувство к ней ослабело, на него наслоились иные желания, хотя и не совсем заглушили его. Леон еще не утратил надежду; неясное предчувствие манило его из далей будущего, точно золотой плод, качающийся на ветке сказочного дерева.