Гостеприимный кардинал
Шрифт:
Сегодня в полночь я поразил Гиганта, коварно напав на него, пьяного, во время сна. Однако я боюсь, что он может в конце концов спастись. И все-таки что-то говорит мне, что он не спасется. Не может быть, не должно быть, чтобы я его не убил. Нет – я убил его навсегда.
Эта запись никогда не была найдена. Наверное, тот чертов ветер, что дул на рассвете, оторвал ее и, покружив по тесным переулкам и полям, швырнул в озеро. И она пропала.
Выходя из дома, прежде чем скрыться за углом, он обернулся и бросил украдкой взгляд на черные ставни, за которыми в диком бешенстве плясало пламя свечи. Вид его пустой комнаты с красными стенами, освещаемой проклятой свечой, и никого внутри, даже его самого, которого он, однако, все еще видел там, где он был совсем недавно, снова заставил его вздрогнуть под зеленым кителем без пуговиц. Он ускорил шаг, дошел до станции, взял
Поездка была дальней и утомительной. Перед ним проплывали пейзажи, погруженные во тьму; дальше, в глубине, едва поблескивали воды небольших озер, однако он видел плывущую свечу на поверхности каждого из них; время от времени со свечи стекала широкая капля, капля растекалась еще шире, падая в воду, и тоже плыла, словно белый цветок.
Поезд был старым, многих стекол не было, и в вагоны проникало дыхание ночи. Вместе с ним входили какие-то крошечные женщины, у которых пальчик был замотан белым бинтом. Они секунду показывали на него забинтованным пальцем, не говоря ни слова, затем прятали палец на груди и, затянув шарфы на плечах, снова исчезали так же, как появились. Освещение вагона было слабым, а два его попутчика спали на скамейках, прикрыв ноги и головы черными шкурами. Время от времени они перекатывались с одного края скамейки на другой, как мешки, и шкуры их сползали, открывая желтые голые ноги. Когда холод начинал их пробирать, они просыпались от боли, приоткрывали опухшие веки и тянули покрывала на себя, не обращая на юношу внимания. Он наблюдал за ними со своего места и два-три раза, когда разыгрывалась эта сцена, снова замечал в глубине их глаз мигающее пламя свечи. И когда они закрывали глаза, он ясно видел, что глаза их продолжают светиться изнутри тем же самым желтым светом. Тогда он отводил от них испуганный взгляд и вперивался в брюхо большой рыбы, которую на гвоздь у окна за рот повесил на веревке один из пассажиров, – блестящее брюхо с большими чешуйками начинало постепенно голубеть, и теперь уже синее пламя зажигалось в глубине его. Пот струится по лбу, и он закрывает глаза, чтобы спастись от отвратительного света пламени, который не перестает его преследовать. Наконец они прибыли на конечную станцию – об этом возвестили, жутко заскрипев, колеса поезда и свисток, просвистевший три раза. Для него же конец пути был похож скорее на ужасное начало.
Он принял решение: надо было постараться любым способом избежать ареста, потому что он, в общем-то, боялся допросов о причинах и мотивах того убийства, которые последовали бы за ним. Почти твердым шагом он быстро удалялся от станции, оставив за собой последний жилой дом, – теперь он шел по ледяной загородной местности и чувствовал, как намокают подошвы его ботинок. Он поднимался по узкой тропинке к плоскогорью, закрытому со всех сторон высокими остроконечными скалами – об их острые вершины ястребы точат свои когти. У них в брюхе горит сильный огонь, а там, где чесотка выщипала перья, их мясо – красное и сырое – дымится на холоде зари, которая все ближе, все ближе.
Присутствие юноши не удивляет стервятников – они, похоже, ждали его появления с минуты на минуту, и это заставило его задуматься. Мысли путаются в голове, и его снова охватывает страх. Пока он проходит между ними, ястребы неподвижно стоят на вершинах скал, словно задумавшиеся старцы с поднятыми воротниками пальто. В их глазах горит зеленоватое пламя.
«Кыш, кыш, кыш!» – кричит он громко и угрожающе машет руками, – но ястребы неподвижно сидят на месте. В наступившей тишине слышится небольшой шум, он становится ветром, он касается его щек и морозит их – это дыхание птиц, леденящее и ползучее.
«Кыш, кыш, кыш!» – кричит он еще громче. Поднимает с земли булыжник и бросает в них – слышно, как камень тяжело и глухо ударяется о скалу, а затем скатывается к его ногам. Птицы даже не шевелятся, только закрывают поочередно то один глаз, то другой, как будто дразнят его, – и становится жутко оттого, что они делают это одновременно и непрестанно, и он, сжав руками голову, бежит вперед, сменяя шаг на прыжки, неровные и стремительные.
И вот – уже показался дом с каменными стенами. Он стоит на холме, и среди кипарисов, сторожащих его фасад, видны два балкона с закрытыми ставнями. На втором балконе высокое древко взмывает в небо – древко без флага.
Железная дверь скрипит, когда он толкает ее; кажется, что-то вклинилось в притвор, мешая ей распахнуться настежь, – она открывается медленно, оставляя узкое место для прохода. Но на пороге дома он робеет – не знает, надо ли входить. Хочет развернуться и уйти, но оборачивается, видит издалека зеленые огни, мерцающие в глазах птиц на скалах, и они заставляют его принять решение. И шаткими шагами входит в дверь.
В необъятном доме царит тишина, единственное, что он слышит, – единственный шум, доходящий до его ушей, – звук собственных шагов, осторожно плетущихся по запыленному полу. По мере того как он продвигается дальше, глаза его начинают привыкать к темноте. Комната, где он оказался, пройдя по небольшому коридору, едва освещена. Ее потолок стеклянный, он сделан из десятков маленьких стеклышек, разделенных железными прутьями, и, несмотря на толстый слой земли и гнилых листьев, наваленных сверху, сквозь стекло проскальзывают лучи звезд. Небольшого света достаточно, чтобы разглядеть, что эта комната – огромный пустой зал, где стоят в ряд одна за другой несколько корзин и что-то беловатое поблескивает в них. Приблизившись, он видит, что это большие плетеные клетки, точно такие же, с какими он в детстве ходил на охоту, – а то, что казалось в полутьме белым, было, как он с ужасом увидел, птичьим скелетом. Он убеждается, что клеток – семь и в каждой – скелет крупной птицы. Мысли метнулись к ястребам, и он снова почувствовал на лице их отвратительное дыхание. Чтобы не видеть клеток с останками, вскинул голову к застекленному потолку. Но там сквозь стеклышки горели все те же знакомые глаза. Он в испуге подпрыгнул и задел большой глиняный горшок, тот грохнулся с глухим, далеким звуком, идущим, казалось, из-под земли, словно горшок сообщался с глубоким подземным водоемом. И тотчас же послышалась тихая, печальная мелодия.
Кто-то играл на гитаре; кто-то, кого не было видно, но он точно был в верхних покоях, куда вела деревянная лестница, – на ее перила теперь облокотился юноша. Неизвестный музыкант был, должно быть, великим мастером – играл грустную мелодию, такую сладостную и жалобную, какую юноша не слышал с детства. Он тотчас забыл все страхи и переживания кошмарной ночи, забыл проникавших через окна поезда женщин с забинтованным пальцем, которых он видел несколько часов назад; забыл глаза ястребов, которые его преследовали, забыл скелеты птиц в клетках. Когда изумительная музыка смолкла, его сердце было все еще полно восторга, и тяжелые шаги по ступенькам не вызвали в нем страха; он был уверен, что это шаги друга.
Появился человек; на нем был халат с широкими рукавами, а на его груди на ремне висела маленькая гитара – это она издавала утешительные звуки, что подарили спокойствие его сердцу. Струны гитары – когда со стеклянного потолка на них упали лучи звезд – сверкнули серебром.
Волосы и уши незнакомца были спрятаны под пепельной шапкой из мягкой овечьей шкуры. Лицо было темным, но из глаз изливался свет, похожий на тот, каким лучится красное вино в хрустальных бокалах.
Он встал перед юношей – глядя на него, тот вспомнил одного из своих вечерних попутчиков. Однако незнакомец ни капли не был на них похож. Юноша хотел попросить его сыграть еще, чудесная музыка не смолкла в его ушах, но не смог найти подходящих слов, а незнакомец не дал ему времени – голосом низким, похожим на звук, с которым недавно разбился горшок, он произнес, освещая его лицо красным сиянием своих глаз:
«Я не спрашиваю тебя, почему твой меч окрашен кровью, чужестранец. Добро пожаловать. Но я вижу, что одежда твоя в пыли, – возьми эту щетку, почисть ее».
Он дал ему щетку, и юноша стряхнул пыль. Незнакомец больше не играл на своем инструменте, висевшем на ремне, как большое отрубленное ухо, – и очарование постепенно рассеивалось.
«А теперь пойдем, я отведу тебя в твои покои, пришло время отдохнуть», – сказал он и начал удаляться.
Юноша следовал за ним, ведомый красными отблесками.
Незнакомец начал спускаться по другой лестнице, и юноша все время шел за ним следом.
Незнакомец начал спускаться по другой лестнице, и юноша, ведомый красными отблесками, шел за ним следом.
Чем дальше они идут, тем воздух становится все тяжелее, все гуще. Ноги ступают уже не по дереву, а по земле: ступеньки кончились, они очутились в подвале. Незнакомец стоит у входа и знаком приглашает войти. Юноша входит и оглядывается вокруг. Стены сделаны из слегка светящегося камня. Он идет дальше и обо что-то спотыкается. Что-то с грохотом падает. В дрожащем свете стен он видит крышку пустого гроба. Тревожно оглядывается: другие гробы, покрытые пылью и запертые на висячие замки, стоят в ряд.