Государь всея Руси
Шрифт:
— Несть, не много, — теперь уже с явным неодобрением, строго и наставительно сказал Макарий. — Он и Феодосий... Косой, что допрежь его ещё умыкнулся в Литву [138] .
— Потеперь ведаю... Старец Артемий [139] .
— Он. Собор осудил его, и аз обратил на него строгость своя, понеже и он поползнулся в ту ересь, что прозябе у нас от Матюшки Башкина. Непреклонен аз есть к нему, и отринут он Церковью нашей, обаче про книжное почитание он вещал праведно. Буле, ведеши и слово его?
138
Он и Феодосий... Косой, что допрежь его ещё умыкнулся в Литву. — Феодосий Косой, еретик, монах Кирилло-Белозерского монастыря. С 1551 г. распространял
139
— Потеперь ведаю... Старец Артемий. — Артемий, игумен Троице-Сергиева монастыря в 1551 г., идеолог нестяжателей, писатель. По делу Матвея Башкина был сослан в Соловецкий монастырь, Бежал в Литву. Умер после 1571 г.
— Ведаю, владыка, — не покривил душой Фёдоров и повторил по памяти широко и давно известное среди истинных книжников знаменитое высказывание Артемия: — «Ведомо же буди всем благочестивым, что всяка ересь и прелесть бесовская и житие растленно привходят оттого, что не ведают подлинно мудрость Божественных книг. От сего ложные списания приемлются, и старческие басни, и уставы растленных умом и лишённых истины человеков. Не от книжного читания прельщаются, не бывает такового, но от своего неразумия и зломудрия».
— Истинно так, — согласно качнул головой Макарий. — Сие речение Артемьево аз и привёл государю, дабы не учинился он прельщением скудоумных благое во зло превращати. А Артемьево потому убо, занеже лучшаго не вем.
— Мню, владыка, что ты ведаешь и другое речение Артемьево, ещё более чудное: «Никто же бо с разумом родися когда, но учитися всякому словеси надлежит нужа. Любовь в Божественных — любовь в человеческих, от учения бо разум прилагается, яко же в святых людех глаголется, еже и до смерти учитися подобает». И паки: «Преже бо подобает разумети и потом действовав».
— Вижу, любишь ты его. И мнози, вем, також почитают его, речения преписуют, в уста влагают своя... Зело великое тогда шатание учинилося в людях, и поныне не улеглося оно.
— Ежели сам государь любил его, почто же иным не любити, владыка?
— Государь любил в нём праведника, покудова он был праведником... А вы любите — еретика и предания его блажите. Но воспомни Книгу Иова: «Погибал ли кто невинный и где праведные были искореняемы? [140] »
140
Но вспомни Книгу Иова: «Погибал ли кто невинный, и еде праведные были искореняемы?» — Иов, 4 : 7.
— Воспомню Екклесиаста, владыка: «Всего насмотрелся я в суетные дни мои: праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живёт долго в нечестии своём» [141] .
— Мы отослали его к Филиппу [142] под надзор и духовное смотрение, — как бы оправдываясь, пояснил Макарий, — дабы смирити его, дабы в молениях покаянных избыся он скверны души своя и воротися внове в лоно Церкви Апостольской очищенным и покаявшимся... Он же, преступив своё благочестие и отринув смиренное покаяние перед Господом, ещё в больший грех впаде — потёк в страны чужеземные...
141
— Воспомню Екклесиаста, владыка: «Всего насмотрелся я в суетные дни мои...» — Екклесиаст, 7 : 15.
142
К Филиппу — в Соловецкий монастырь, игуменом которого был Филипп Колычев.
— Но доходят слухи, владыка, что, обретясь в Литве, он за православие крепко поборает и всем хулителям веры нашей правой отпор даёт и многих в Литве от ереси арианской и Лютеровой отвратил.
— Не вем того... — нахмурился Макарий. — Аз к тем слухам ушес своих не обращал. Иное вем: великий грех взял на душу Артемий, и за то ему пред Господом, судией неумытным [143] , ещё предстоит держати ответ, ибо писано: и праведного и нечестивого будет судити Бог, занеже время для всякой вещи и суд над всяким делом — там. А в отечестве ему ни чести, ни жребия не будет. Никако же! Навек заклеймён, и имя его навеки истратится. Анафема ему! — твёрдо заключил Макарий, но твёрдость эта была, однако, какой-то неестественной,
143
Неумытный — неподкупный.
— Зело мудроречив был старец, и ученья книжного доволен зело, и нрава, сказывают, доброго был, и смирения исполнен... Како же он мог уклонитися в ересь? Не разумею, владыка.
— Что те всуе блажити Артемия? Не Богом ли нашим речено: всякое древо познаётся по плоду своему, ибо несть доброго древа, которое приносило бы худой плод, и несть худого, которое приносит плод добрый.
— Стало быть, правы те, что глаголют: не чти много книг да во ересь не впадеши? Осуждение Артемия — то довод в их руки, владыка...
— Не от книг поползнулся Артемий в разврат еретический... Ведомо есть. О том аз и государю рек. Душевное безуправство и дерзоумие сгубили его. «Несть бо сё еретичество, — глашал Артемий, — аще кто от неведения в чём усомнится или слово просто речёт, хотя истину навыкнути...» Восе, хоть «навыкнути истину», и стало ему пагубой, и учал он ходити мимо незыбленного. Мы научены Святым Писанием не давати себе воли представляти умом что ни буди, опричь дозволенного... А Артемий, презрев сей благой запрет, дерзнул своим низким, худым разумом толковати на свой лад откровения Божии. Запамятовал он слово мудрых: никто не может совершенно постичи Вседержителя: он превыше небес, глубже преисподней, длиннее земли мира его и шире моря. Мудрость мира сего есть безумие пред Богом. А Артемий, не познав земного, как молвится, изнамерился рассуждали о небесном. Того для и бысть он осуждён и отринут Церковью нашей и оные иже с ним... Да и паки того для, чтобы пресечи душевный разврат и шатание, кое они возбудили в людях, и не дозволили статься тому рассечению богомерзкому, кое учинилося в папежестве.
Помолчав, Макарий совсем уже просто сказал:
— Зря Артемий сбрёл в Литву, зря. За то и государь непреклонен к нему.
И показалось Фёдорову, что, сказав это, Макарий предостерёг его от чего-то.
Больше они к этому разговору не возвращались и даже не поминали о нём — ни словом, ни намёком, как будто его и не было вовсе. Впрочем, и нужды возвращаться к нему не было, ибо то, что каждый из них вынес из этого разговора, уже не нуждалось ни в подтверждении, ни в уточнении и не могло быть помянуто всуе, как нечто очень дорогое и неприкосновенное. Всё это невольно и искренне раскрылось в каждом из них и стало как бы неким залогом их тайно почувствованного единения, согласия и в то же время такого же тайного несогласия и противостояния, которое, однако, не только не вызывало в них ни малейшего протеста друг против друга, но, наоборот, ещё более сблизило их, потому что та неожиданная, невольная откровенность, с которой они открыли друг другу свои мысли и чувства в обоюдном желании облегчить душу и вместе с тем не поступиться ничем своим в отплату за встречную искренность, — эта откровенность и это обоюдное желание, по-человечески уравнявшее их, пробудило в них то особое, сродняющее доверие друг к другу, которое возникает не столько от общности взглядов и мыслей, сколько от взаимопроникающего благородства ума и духа, а такое доверие способно возвыситься над очень многим и заровнять даже очень глубокую межу.
И в самом деле, межа, которая изначально пролегала между ними и которая казалась незыблемой, непреодолимой, потому что незыблемым и неодолимым был тот порядок, которому каждый из них должен, обязан был подчиняться: один — как простой служитель Церкви, другой — как её высший иерарх; эта межа и вправду как бы заровнялась, сгладилась, стала менее заметной, а вернее, заметной только внешне, в их сугубо деловых иерархических отношениях, но не в человеческих, где она перестала ощущаться вовсе. Фёдоров почувствовал даже, что после этого их разговора Макарий стал терпимей относиться к предлагаемым им исправлениям и чаще, заметно чаще и охотней уступать ему. Если раньше на многие его предложения заменить какое-нибудь устаревшее или малоупотребительное в живой речи слово более распространённым и понятным он зачастую отвечал отказом, заявляя, что книжные речи нельзя обесчещивать простонародными, ибо священная книга будет подобна говоре на торжище, то теперь перестал выставлять даже и этот свой довод — самый веский и неотразимый, на который Фёдорову, как правило, нечем было возразить. Если всё же иногда и вспоминал о нём, и приводил его, то уже не как повод для отказа, а как предостережение и как пожелание Фёдорову быть поумеренней и поосторожней в заменах и исправлениях. Теперь, выслушивая его доводы, он всё чаще находил их разумными и, соглашаясь с ними, доверительно говорил: