Государь всея Руси

Полуйко Валерий Васильевич

Ничего не добившись, Эрик с досады и срывал сердце на русских послах, отправленных к нему для подтверждения перемирия, которое он в конце концов подтвердил крестоцелованием, обязавшись не оказывать помощи в войне против Москвы ни королю польскому, ни магистру ливонскому.

Это крестоцеловальное обязательство Эрика было торжеством Ивана. Он добился чего хотел! Союз Польши и Швеции, которого он очень опасался, не состоялся. Сигизмунд остался в одиночестве, без союзников, и Иван не преминул вскорости воспользоваться этим, захватив Полоцк. Правда, было ещё одно очень неприятное обстоятельство: молодой шведский король, проявив завидную дерзость и решительность, завладел Ревелем — крупнейшим ливонским городом и портом, которым стремился завладеть и Иван. Ревель, а также Рига, Дерпт, Нарва были главной его целью. Прочно утвердиться в Ливонии и «добыть море» он мог, лишь добыв эти города. Дерпт и Нарва покорились ему, но самые главные, самые важные — Ревель

и Рига остались незавоёванными, и когда шведы захватили Ревель, досаде его не было предела. Однако, ведя переговоры с Эриком, он ничем не выказал своей досады и ни словом не помянул про Ревель. Смолчал, стерпел, уступил, понимая, что не сможет принудить Эрика отдать ему Ревель, а начинать войну ещё и с ним было не по силам. Разумней и выгодней было склонить шведа на свою сторону и попытаться сделать его союзником в борьбе против Литвы и Польши. Потому и молчал Иван, и уступал, понимая, что эта уступка сильней всех крестоцелований скрепит его договор с Эриком. Но был в этой уступке и другой, скрытый смысл. Иван знал, что, захватив Ревель, Эрик возбудил против себя королей польского и датского, опасавшихся усиления Швеции на Балтийском море, да ещё за счёт Ливонии, которую они стремились поделить между собой. Иван был осведомлён о негодовании Сигизмунда, возмущённого дерзостью Эрика, который, не удовлетворившись Ревелем, отбил у поляков ещё два ливонских города — Пернов и Виттенштейн, но особую непримиримость, даже враждебность, проявлял Фридрих датский, для которого подобное усиление Швеции на Балтийском море могло окончиться её прорывом и к Северному морю. Враждебность и непримиримость Фридриха, да и нескрываемое желание Эрика пробиться к Северному морю, путь к которому ему преграждала Дания, сулили неизбежную войну между Данией и Швецией. В таком положении Эрик вынужден был сам желать мира с Иваном, а поведение Ивана, его молчаливая уступка в самом главном — в вопросе о Ревеле, могли склонить Эрика к мысли поискать с русским царём и более тесного сближения — не только мира, но и союза.

Так пока всё и складывалось. Однако Эрик тоже был не лыком шит и знал цену подобной уступчивости. Молчаливая, ничем не подтверждённая, такая уступчивость лишь до поры до времени — до лучшей поры и лучшего времени, с приходом которых всё может резко измениться: где было молчание, там явится громогласие, а уступка сменится грозной требовательностью. Поэтому Эрик не стал полагаться на эту негласную, ни к чему не обязывающую уступчивость Ивана и прислал с нынешними посланниками челобитье, которое только выражением и отличалось от открытого требования. Послы заявили: «Король поймал в Ливонской земле город Колывань, город Пернов, да город Каркус, да город Пайду, и государь бы короля пожаловал, те городы велел в докончании [146] за ним описати, а которые городы ливонские король вперёд поемлет, и государь бы и те городы за ним же описати велел».

146

Докончание — мирный договор.

Иван ждал этого, и требование Эрика не удивило его, не застало врасплох, и принял он его спокойно, без уязвлённости. Наоборот, ему отчасти даже льстило это: Эрик обращался к нему как к хозяину Ливонии, а Сигизмунд, под власть которого Ливония перешла ещё два года назад, оказывался как бы и не в счёт. Конечно, Иван знал, что, договаривайся Эрик с Сигизмундом, он точно так же бил бы челом и тому, и уже он, Иван, владевший почти половиной Ливонии, был бы не в счёт. Но всё равно, даже знавшему всё это и понимавшему законы идущей игры, в которой он и сам принимал участие, ему всё-таки было лестно, что нынче не в счёт Сигизмунд, а не он.

Дьяк Висковатый, высланный для переговоров с посланниками [147] , известил Ивана, что те настроены весьма твёрдо и решительно и, по всему видно, будут стоять на том, с чем пришли, до конца.

Своё личное мнение дьяк высказал тоже твёрдо и решительно: Ревеля и Пернова шведам не уступать.

Побывав недавно с посольством в Дании и немало выведав там, Висковатый решительно утверждал, что Фридрих датский вскорости непременно начнёт войну против Швеции, чем Иван должен воспользоваться и отобрать у Эрика Ревель.

147

Дьяк Висковатый, высланный для переговоров с посланниками... — Висковатый Иван Михайлович (?—1570), русский дипломат, думный дьяк, печатник с 1561 г. Первый начальник Посольского приказа, более двадцати лет руководил внешней политикой России. В опричнину обвинён в измене и казнён.

— Мнится мне, что уж нынче в вёсну, токмо сойдёт лёд с моря, тут и выступит Фридерик [148]

на свейского, — убеждал Висковатый Ивана, приводя немало веских тому доказательств, добытых им в Дании. — Посему с ответом надобно погодить, послов задержать, а как почнётся меж Ириком [149] и Фридериком прямое дело [150] , тут тебе, государь, и слово своё сказать. А опричь сего, государь, у Ирика нынче великая усобица всчинилась с братом его, с Яганом [151] . Как ходил я поить посланников и спросил у них про Ягана, и сказали посланники, что Яган вельми проступил перед Ириком: стал способствовать Жигимонту, как взял за себя сестру его... И за то Ирик положил на него опалу и велел ему явиться на суд свой, но Яган тому наказу воспротивился, поднял мятеж, и нынче Ирик пошёл усобицей на Ягана.

148

Фридерик — датский король Фридрих II.

149

Ирик — Эрик XIV, шведский король.

150

Прямое дело — непосредственные военные действия.

151

Яган — Юхан III, герцог Финляндский.

Иван не сомневался в точности добытых Висковатым сведений — дьяк был безупречен в таких делах, да и доводы его тоже были разумны и верны, и соблазн поступить именно так тоже был немал. Выдайся такая возможность ещё год, даже полгода назад, Иван, пожалуй, и соблазнился бы, и бросил вызов Эрику, но теперь он уже не мог поступить подобным образом. Теперь в нём всё переменилось — и мысли, и намерения, и желания... После того как ему удалось захватить Полоцк и в нём окрепла надежда одолеть Сигизмунда, он весь нацелился на одно — сделать Эрика своим союзником, втянуть его в войну против Литвы и Польши и с его помощью разгромить их. Вот тогда, удайся ему задуманное сполна, он и сказал бы своё слово. Тогда! А сейчас... Сейчас он готов был отдать за этот союз даже больше, чем требовал от него Эрик, хотя тот требовал тоже немало, и Иван сознавал, что, если союз их не состоится, ему придётся большой войной отвоёвывать у шведов всё то, что он нынче уступит им.

Висковатому он сказал:

— Мне потребен с Ириком мир и сою. Об том и велю тебе думать и всячески стараться. Да ещё крепче разыскать: пойдёт ли дацкой на Ирика? Да и про усобицу его с Яганом. А послов держати не станем. Сказать им надобно с вежеством, что мы жалуем короля Ирика, велим наместнику вифляндскому написати за королём в докончании город Колывань да город Пернов, на сколико лет пригоже, а до иных городов ливонских, сказать потребно с пущим вежеством, королю Ирику дела нет. А и согласятся, то и делать тако.

О том и повёл Висковатый разговор с шведскими посланниками, и долог был тот разговор, и упорен. Дьяк настойчиво пытался склонить посланников к принятию царского предложения, и так уж довольно выгодного для шведского короля, но те твёрдо стояли на своём, заявив, что им на то король наказу не дал, чтоб те два города описати за королём, а наказ им дан бити челом, чтобы царь и великий князь велел государю их Ирику описати в перемирие город Колывань, да город Пернов, да город Каркус, да город Пайду, и иные городы ливонские, которые вперёд король возьмёт, а не пожалует государь, на том сделати не велит, и государь бы пожаловал, на иные послы дал опасную грамоту.

Иван, поначалу принявший требование Ирика спокойно, вдруг рассвирепел, когда Висковатый принёс ему ответ шведских посланников, и первый, самый сильный гнев обрушил на дьяка, а чуть поостыв, переключился на Сигизмунда, на Фридриха, на Эрика и долго, свирепо, бездумно и черно, как какой-нибудь вкрай обесстыдившийся ярыжка, бранил их всех самой лютой бранью и грозился и клялся исполнить все свои невероятные угрозы; потом, как нередко бывало с ним, вдруг сник, помрачнел — бездумная бесноватость сменилась суровой задумчивостью. Правда, из него ещё вырвалось — последнее:

— Не наступи я на Ливонию да не разгроми тот поганый Орден, ни Жигимонт, ни Ирик и того б не имели, что нынче имеют в Ливонии. А уж Ирик — так и подавно! Видел бы он ту Колывань, как свой зад! А теперь ему уж и Колывани мало!

Но это была уже не злоба, это была обида, больная, но и надменная обида, которая жаждала вымещенности уже не через душу, а через разум и через действие.

Потом он долго молчал. Глубокая сосредоточенность, как изнеможение, отяжелила ему веки; глаза, ставшие дремотно-вялыми, полузакрылись. Он стал похож на перебесившегося юродивого.