Государь всея Руси
Шрифт:
Иван, до сих пор почти не сводивший глаз с Епифания, потупился. Должно быть, и вправду задумался. И хотел задуматься. Не могло ведь такого быть, чтоб услышанное не вызвало в нём, помимо протеста и страха, ещё и желания вникнуть, разобраться в этом своим умом, хотя ему сейчас явно было не до того. Не о церковном предпочёл бы он сейчас говорить, а о мирском. Оно, мирское, не дало ему нынче сомкнуть глаз.
Задумался Иван. Но Епифаний тут же прервал его раздумья: у него давно был готов ответ.
— На то указуют сии слова, что все люди разделены изначально. В одних пребывает частица
Иван побледнел, слушая это, и как-то весь сжался, напрягся, словно силился защититься от слов Епифания, не дать им проникнуть в свою душу ещё глубже, за тот рубеж, где кончалась его власть над собой. Он смотрел на него как на заклятого врага, но страх перед тем, в чём Епифаний мог оказаться правым, был сильней злобы, подавлял её, лишая его даже этого привычного оружия, которое выручало его во всех случаях жизни.
— ...Таковые не могут спастися вовсе, и пред ними незачем проповедовати Христово учение. «Не давайте святыни псам и не мечите жемчуга вашего перед свиньями!» — речено им самим. О том же говорит и Павел в Послании к Коринфянам: «Мудрость же мы проповедуем между совершенными».
— Нет! — с дрожью выдохнул Иван. — Не верю тебе! Не верю! — Он задрожал ещё сильней, теряя остатки самообладания, и вдруг, пронзённый новым — суеверным — страхом, вскрикнул, заслоняясь от Епифания, как щитом, согнутой в локте рукой: — Ты бес! Бес! — Он лихорадочно сотворил защитительный крест. — Сгинь! Сгинь, окаянный!
Епифаний невозмутимо, сурово смотрел на него. Только сейчас сквозь эту невозмутимость и суровость тончайшим, еле уловимым и конечно же невольным проблеском прорывалось презрение — то самое презрение, которое он питал ко всему роду человеческому: «Ах, худые, мерзкие! Дьявола — страшитесь, а Бога, всемогущего и всевидящего, пред которым вам ответствовати в судный час, — не страшитесь!»
И Иван, даже сквозь дикий страх, почти затмивший ему сознание, уловил это презрение, и оно немного отрезвило его.
— Не верю тебе, не верю! Нет разделения! Все могут спастись, все! — прокричал он грубо, с вызовом и угрозой, словно отплачивал Епифанию за свой страх и за то презрение, которое всё ещё чуял в остриях его зениц. — Написано: так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего единородного, дабы всякий — слышишь, всякий! — верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Он Сына своего, чтоб судить мир, но чтобы мир спасён был чрез Него! И Павел, которого ты приводишь, говорит в послании к тем же коринфянам: не знавшего греха он соделал жертвою за грех, дабы мы в нём соделались праведными пред Богом.
— Разумею, чего ты испужался, — усмехнулся Епифаний, и эта усмешка погасила в его глазах остатки невольно прорвавшегося презрения, но она была и последним уколом этого презрения. — Не бойся, ты — не плотский. Посему убо и приял на себя заботы о твоей душе, посему и «мучу» тебя... Другие — ласкали, и ты возлюбил ласку и ласкателей вяще, нежели Бога и святую истину Его. Посему свет, который ты мнишь в себе, давно стал тьмою, и там, где ты чаешь обрести спасение, обрящешь лише плач и скрежет зубовный. Об искупительной жертве Христа ты говоришь правильно, но... Христос приходил выкупити лише некоторых... Своих...
— Нет! — саданул Иван кулак об кулак, в
— Да, — спокойно остановил его Епифаний. — Написано: кого Бог предузнал, тем и предопределил быти подобными образу Сына Своего, а кого предопределил, тех и призвал...
Ивана словно ожгло: эти апостольские слова он сам недавно приводил кому-то для доказательства того же самого, что доказывал ему сейчас Епифаний, — Божественной избранности одних и ничтожества других.
Перед его мысленным взором в одно мгновение пронеслись сотни лиц, и память безошибочно вырвала из этих сотен простого мужика с ямской станции в Клину. Он явственно услышал его голос: «Человек хочет добра, счастья, а счастья на всех поровну не припасено. К одному оно в тройках скачет, а к другому и пеши не прибредёт, Раздели Бог счастье поровну промеж всех — усмирились бы люди!» Поровну! На это «поровну» он тогда и ответил ему вот этими самыми словами, которые только что изрёк и продолжает изрекать Епифаний.
— ...а кого призвал, тех и оправдал.
«Тех и оправдал», — мысленно повторил за ним Иван, и вдруг снова нахлынуло суеверное: подумалось, что Епифаний каким-то образом (уж не дьявольским ли и вправду?!) сумел проникнуть в его мысли, вызнать их — даже столь давние, о которых он сам успел позабыть. Подумалось, что он и слова сии привёл намеренно, чтоб намекнуть ему на это. Ещё подумалось, что к нему и вообще-то, помимо Епифания, давно уже подступают какие-то тёмные, нечистые силы, и в душу холодной струйкой снова потёк страх. Он опять побледнел, сжатые в неистовстве кулаки беспомощно опустились.
— ...А оправдав, сиречь ознаменовав духом Божественной истины, положив их залогом по воле своей, послал Сына Своего отъяти своих от чужих. Христос приходил отделити плевелы от злаков, как писано: лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Своё, и соберёт пшеницу в житницу, а солому сожжёт огнём неугасимым.
Иван тупо, отрешённо смотрел на Епифания, приблизившегося к нему на совершенно недопустимое расстояние, и, казалось, совсем не слушал его. Но это только казалось. Чутьё безошибочно подсказывало Епифанию, что именно сейчас он слушает и вникает в каждое его слово с наибольшим вниманием. Потому что только сейчас все те мысли — иные, далёкие от того, о чём шёл разговор, собственные мирские мысли царя окончательно отступили под влиянием слов Епифания (каких именно — он не знал), и святому отцу наконец-то удалось сосредоточить Ивана на своём. И потому-то позволил себе Епифаний приблизиться к нему, нарушить расстояние почтительности, которое обязаны были соблюдать все, даже столь близкие, как духовник, — нарушить, чтоб приблизить к нему — не себя, нет! — а то, что говорил и что готовился ещё сказать, и чтоб беседа их стала всё-таки беседой, ибо покуда что она больше походила на пререкание упрямцев.
— ...Отделив своих от чужих и прияв их грехи на себя, Христос оставил им свой завет, исполненный глубокой Божественной мудрости. Она тайная, прикровенная, в символах и образах. Чужим она недоступна. Постигающий тайну Христовой мудрости, истинный смысл Его завета, открывает для себя и путь духовного совокупления с божеством. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными!» Свободными — от мира, от соблазнов его и скверны, от всего, что каждодневно умножает греховность и убивает дух, который от божества.