Государи и кочевники. Перелом
Шрифт:
— Молодец, табиб, — тихонько произнес ишан. — Сделаешь туркмену добро, он тебе двойным добром ответит.
С моря дул влажный ветер. Шуршали камыши на Атреке. Вдали, на синем озерце паслись розовоперые фламинго. Стайки уток то взлетали, то садились на воду. Отряд капитана Студитского, из полусотни повозок, накрытых парусиной, и нескольких цистерн с керосином, продвигался вдоль реки. В телегах и фургонах — медики, приказчики, маркитанты. На лошадях — десятка два джигитов и отделение казаков. Ехали медленно. Песчаная колея, разбитая подковами и изрезанная колесами, глубоко вдавалась в песок и казалась небольшой пересохшей речкой.
В Яглы-Олум добрались ночью. В кромешной тьме не было видно ни туркменского аула, ни военного укрепления. И лишь когда на караульной вышке вспыхнула лампа Шпаковского, ощупывая широким
3
Чигирь — приспособление в виде колеса с подвешенными ведерками для подъема воды из канавы, арыка.
Повозки свернули с дороги, люди стали устраиваться на ночлег. Студитский не стал пока заводить фургоны во двор, решил это сделать завтра. Надю попросил следовать с ним в укрепление. Здесь, во дворе, они вошли в барак, пахнущий сыростью, и осмотрели приготовленные для них три комнаты.
— Это для солдат, — сказал комендант, отворив дверь в одну. В ней стояло с десяток раскладных кроватей. — А вон те, по соседству, — там одиночные.
Надя выбрала себе комнатушку с окном во двор. Комендант засветил керосиновую лампу и пожелал ей спокойной ночи. Студитский передал Наде сверток с документами и деньгами и ушел ночевать в фургон. Надя сдвинула занавески на окне, закрылась на крючок и стала раздеваться. «Боже, лучше бы я сидела с мачехой, — с горечью подумала она, развязывая уложенную в пучок косу. — Две недели на колесах, и чем дальше, тем хуже!» Сразу вспомнился Петербург, о котором она почти не забывала. Та «зеленая тоска» на Каменном, где жила Надя в казенной квартире на четвертом этаже, и стоны больных в палатах Николаевского госпиталя, где дежурила по ночам, казались ей сейчас легким сном. Вспомнились две могилки — матери и отца, похороненных в разные годы. Мать свою Надя почти не помнила, а отца два года назад привезли тяжелораненого из Болгарии: он пролежал в госпитале с полмесяца и умер. Слезы мачехи над умершим отцом, которые все время казались Наде притворными и вымученными, сейчас легко прощались. Надя теперь журила себя за излишнюю строгость к неродной матери. Решила написать ей письмо, рассказать о своих мытарствах по Волге, по морю и этим сыпучим пескам. Но еще больше хотелось получить письмецо от нее. Интересно, как живут в Петербурге? Что нового? С отчетливой ясностью вспомнила графиню Елизавету Дмитриевну и ужин в доме Милютиных. Накануне графиня пришла в госпиталь и сказала: «Ну, что, моя девочка, — все хандришь? Хочешь, я сокрушу твою несносную тоску?» — «Сделайте милость, ваше сиятельство!» — «Вот что я тебе посоветую: отправляйся-ка ты с доктором Студитским в Закаспий. Не думаю, чтобы тебе было там хуже». Графиня пригласила Надю на ужин и познакомила с доктором. Капитан проводил ее ночью в карете до самого дома. Дорогой молчал и только беспрестанно мурлыкал какой-то незнакомый мотив. Уже на Каменном спросил: «Сударыня, что вас заставляет ехать в глухомань?» — «Не знаю», — просто ответила Надя. Он удивился и принялся ей втолковывать, насколько почетна обязанность не просто исцелять людей, но пробуждать к цивилизованной жизни целое общество. Тогда она впервые услыщала от него, какие большие дела ее ждут в Закаспийском крае. Но только теперь поняла: всякое большое дело требует больших физических сил, нечеловеческого терпения и самоотречения. Поняла и тем не менее ничего не могла с собой поделать: хотелось назад, в Петербург.
Утром, когда Надя вышла из ворот укрепления, перед ней открылась живописная картина. Вдоль берега Атрека, растянувшись саженей на двести, стояли между фургонами и телегами палатки, юламейки, кибитки. Всюду царило оживление. Толпы торговцев, перемешавшись с толпами туркмен из аула, напомнили Наде о ярмарке. Приказчики прямо с телег торговали ситцем и сатином, обменивали товары на ковры и верблюжью шерсть. Какой-то купец предлагал аульному старшине целую кузницу: мехи, горн, наковальню, несколько молотов и разобранный навес для нее. Надя отыскала доктора в толпе, возле
— Начальник, скажи, где столько денег возьмет бедняк туркмен?
— Купите ее сообща, — предложил доктор. — Зачем тебе одному кузница? Овец, что ли, подковывать?
Стоявшие рядом аксакалы засмеялись. Капитан предложил им сесть и поговорить по душам. Старики, озираясь по сторонам, сели кто на землю, кто на оглоблю. Студитский устроился на раскладном стуле, спросил аульчан:
— Уважаемые, хочу вам задать вопрос: найдется ли в вашем ауле столько денег, чтобы купить все привезенное?
Аксакалы тихонько посовещались между собой, затем старшина сказал:
— Нет, начальник, столько денег во всем ауле не найдется. Это я говорю тебе точно, Мередом меня зовут.
— А знают ли аксакалы, что надо для того, чтобы были деньги?
— Да, начальник. Надо ехать в аламан [4] , но русские запрещают. Другого дела не знаем.
— В том-то и беда, что не знаете, — сказал доктор, — а дело — вот. Посмотрите на ту большую площадку. На ней приказчики решили открыть большой базар. Надо поставить торговые ряды: крытые прилавки, магазины, сапожные будки. Рядом же с базаром построим большой каменный склад для хранения товаров. Если уважаемые аульчане хотят иметь деньги, то пусть соберут своих людей и начинают класть стены. Платить будем хорошо.
4
Аламан — набег.
Туркмены сразу заговорили между собой, засуетились. Студитский понял: раз толпа взбудоражилась, значит, дело стоящее. Надо только не спешить, пусть подумают, посоветуются. А пока начал рассказывать о железной дороге, которую этим летом начнут строить русские солдаты от Михайловского залива до Кизыл-Арвата. Тотчас задали вопрос: что такое железная дорога? Доктор объяснил; кажется, поняли его, но никак не могли согласиться, чтобы кусок железа с огнем внутри мог катиться сам по себе.
— Ладно, — сказал капитан, — сегодня я покажу вам дорогу и поезд.
Обещанием он еще больше разуверил аульчан в правдивости своего рассказа. «Как он нам может показать? — говорили они друг другу. — Этот человек, конечно, очень добрый, но зачем говорить о несуществующем?»
К обеду туркмены подались за Атрек, в свой аул. Наде наконец удалось подойти к доктору.
— Лев Борисыч, да они же с ума вас сведут: такие крикливые и горячие!
— Ничего, Надежда Сергеевна. Это хорошая черта у туркмен. Вы помогите мне сегодня, голубушка. Приготовьте волшебный фонарь.
В сумерках отправились в аул. Кроме волшебного фонаря взяли с десяток керосиновых ламп. На всякий случай Надя повесила на плечо медицинскую сумку. Едва появились у кибиток, сразу же попали в тесный круг аульчан. Аксакалы, уже знакомые доктору, приглашали угоститься, дети сновали под ногами, заглядывая гостям в глаза, женщины украдкой выглядывали из кибиток. Подчиняясь настойчивой просьбе старшины Мереда заглянуть к нему, капитан велел рисовальщику заняться установкой волшебного фонаря, а сам с Надей зашел в кибитку. Он не сомневался, что в ней будет темно, и, войдя, снял с сундука тускло светящуюся нефтакыловую свечу и поставил лампу. Тотчас вывернул фитиль, чиркнул спичкой, зажег и надел стекло. Яркий свет озарил содержимое юрты. Жена Мереда, явно не ожидавшая чуда от железной банки с керосином, испуганно вскрикнула и закрыла глаза рукой, а ребятишки словно воробьи выпорхнули во двор. Меред с пониманием подошел к лампе, притронулся пальцем к стеклу и отскочил как ужаленный. Доктор тотчас пояснил, как надо обращаться с лампой. В считанные минуты хозяин освоил несложную премудрость и остался весьма доволен собой. Надя между тем успела познакомиться с хозяйкой — женщиной лет тридцати. Звали ее Айшой. Она была в дряхлом длинном платье, голова покрыта халатом, а нижняя часть лица прикрыта платком молчания — яшмаком. Надя подарила хозяйке аптечку: поставила ящичек рядом с лампой на сундук и начала показывать лекарства.
— Свет твоему дому, Меред, — сказал доктор. — Оставим женщин наедине, они сами разберутся — что к чему. Пойдем, покажу железную дорогу.
На дворе царил неописуемый ералаш. Рисовальщик, укрепив простыню на жердях агила и примостившись возле волшебного фонаря, показывал аульчанам картинки. Вокруг него толпились и старики, и дети. Одни восторгались и смеялись, другие подходили к простыне, но тут же отскакивали, когда рисовальщик менял кадры. Малыши испуганно плакали. Но вскоре все свыклись с «чудом» и успокоились.