Готический ангел
Шрифт:
Он смешной. И красивый, до того красивый, что сердце ухнуло в желудок, а щеки предательски полыхнули жаром. Господи, ну я ж не Динка…
Конечно, не Динка. На меня он и не посмотрит, наверное, привык к восторгам и восхищениям, черноволосый, темноглазый, но не смуглый, поджаренный солярием, а холерически-бледный, и бледность эта придает и без того тонким чертам дополнительную утонченность.
– Что мне делать? – Он по-прежнему держал ботинки на вытянутой руке и глядел так беспомощно, что… наверное, я и вправду сказочная дура.
– Давайте
– Я с детства болезненный, – объяснял Матвей, подвинувшись поближе к плите. – И осень не люблю: холодно, сыро, насморк постоянный. Хронический.
Хронический насморк у хронического красавца. Смешно.
– Вы вот думаете, что это смешно, а я мерзну постоянно. – Он нахмурился, почесал переносицу кончиком мизинца и, вздохнув, продолжил: – Василиса Васильевна, ничего, если просто Василисой называть буду?
– Ничего. – «Просто Василиса», почти нежно, почти ласково, почти интимно. От мыслей об интиме щеки вновь загорелись. Или не от мыслей, а оттого, что на кухне жарко? Для меня так даже чересчур, но Матвей ведь мерзнет.
– Мне в ДК адрес дали, а телефона нет, я пришел – тут никого, а сотового у вас, как я понял, нету?
Матвей
Ни телефона, ни работы приличной, ни любовника, вообще ничего яркого, кроме волос, да и те потускнели, и веснушки на носу повыцвели. Обычная серая мышь, неприметная и втайне завидующая всем и вся.
Зато мышь согласилась высушить ботинки, ну да, таким нравится заботиться об окружающих, инстинкт милосердия в них сильнее голоса разума – даже не поинтересовалась, кто он и по какому праву задает вопросы.
Мышь сидела в уголочке, бочком, осторожно, точно опасаясь занять слишком много места, рыжие волосы, заплетенные в короткую тонкую косицу, лежали точно по линии позвоночника, рыжие брови сошлись над переносицей, столкнувшись на складке-морщине, выдававшей глубокую степень задумчивости. Хоть бы одежду поярче выбрала, а то джинсы висят мешком и свитер под стать, и все блекленькое, аккуратненькое, не привлекающее внимания, будто нарочно, чтоб ей спрятаться со своей серостью было легче.
А ведь из-за нее, мышастой, пришлось покинуть теплую квартиру и через весь город переться, и в лужу наступил еще, и носки, подвешенные на протянутой над плитой веревке, смотрелись совершенно по-дурацки.
– Машу? Казину? – Мышь удивленно наморщила лобик. – Да… она ходила ко мне заниматься. Раньше. Давно. А потом перестала.
– Когда перестала?
– Ну, с весны примерно, у нее экзамены переводные, вот на рисование времени и не осталось, а потом мы переехали.
– Мы?
Она смутилась и пояснила:
– Кружок. Вообще-то его только я веду, но привыкла как-то, что если все вместе, то – мы. А что?
– Ничего. Значит, Маша не вернулась к вам? – Матвей подвинулся чуть ближе к плите, из окна ощутимо тянуло холодком, небось окна мышь пока не заклеивала, ждет морозов и мифического «начала
– Извините, может, чаю? – спохватилась Василиса и густо покраснела.
– Если только зеленый. И без сахара. А почему вы сменили место дислокации? ДК от лицея далековато… учеников-то от переезда не подрастеряли?
– Подрастеряла. – Она двигалась шустро и суетливо, как-то совсем уж беспорядочно, хватаясь то за чайник, то за синюю банку фильтра, то за кружки, тут же отодвигая их в сторону, чтобы достать с верхней полки жестяную коробку с чаем. И снова отставляла уже ее и тянулась уже за сахарницей, белой, фарфоровой, с сине-золотой вязью на крышке и отбитой ручкой.
– Зеленого нету. – Василиса продемонстрировала склянку из-под кофе, на дне которой перекатывались три темных шарика, видать, остатки заварки. – Черный будете?
– Буду. – Скорей бы уже она угомонилась, а то мельтешит, с мыслей сбивает. И чайник на плиту поставить так и не додумалась, Матвей, потянувшись, сам плюхнул, благо кухонька маленькая.
– Ой, – Василиса снова покраснела. – Я совсем забыла…
– Сядьте.
Она послушно присела на табурет, ноги вместе, ладошки на коленях, спинка прямая, и рыжая челка почти падает на глаза. А взгляд испуганный.
– Так почему все-таки вас попросили из лицея?
– Ну… кружок по рисованию – несерьезно… мы ведь просто работали, в удовольствие, в городских выставках почти не участвовали, да и посещаемость… кому сейчас живопись интересна? Вот шейпинг или аэробика, или модельные курсы – другое, а рисовать… – она дернула плечиком. – Дети и сами всерьез не принимали. Вот Доната Андреевна и решила – зачем ей студия?
И вправду, зачем держать в школе бесполезную рыжую мышь, которая не приносит ничего, кроме проблем? Хотя и проблем-то не приносит, для этого нахальство нужно.
– Обидно, конечно, там помещение хорошее, с большими окнами, а естественный свет – это очень важно, и… я надеялась, что рисование возьму, Лилия Генриховна в декрет собиралась и…
И на освободившееся место, учительскую зарплату и неплохую, надо думать, прибавку к ней – все-таки лицей-то платный, дорогой – взяли кого-то другого. Родственника, знакомого, родственника знакомой или совсем незнакомого, но пробивного, пообещавшего призы и родительскую признательность за свежеоткрытые таланты юных гениев.
– Фелиция Антоновна заслуженный учитель, ее дети часто выставляются, и Доната Андреевна очень радовалась, когда она согласилась перейти в лицей. – Мышь поглаживала коленки, машинально, сама не замечая того, что делает, будто пыталась успокоить саму себя. Прошлая обида проступила в заострившихся чертах лица и выпяченной нижней губе. – А что до меня, то, если разобраться, я ведь там никто, я ведь по закону и права не имею ни на помещение…
Чайник засвистел, мышь встрепенулась, засуетилась, рассыпая заварку по кружкам и столу, и кипятком плеснула щедро, так что прямо через верх. Неуклюжая.