Готический ангел

Лесина Екатерина

Сергей провел рукой над свечами, огонь от движения колыхнулся в сторону, присел, но тут же, очнувшись, потянулся к ладони.

– Опалишь руку.

Ольховский кивнул, но не убрал, только молча наблюдал, как вытягивается в тонкие рыжие нити пламя, норовя добраться, лизнуть жаром кожу.

– Это не боль. Больно другое, видеть, как с тем, кого любишь, вопреки всему любишь, поступают так… подло. Я не стану лгать, я не

знаю, что было между твоим мужем и Катериной, возможно, что и ничего, но… она переменилась. С женщинами случается, когда они… когда переступают некую границу, не то любви, не то морали, не то и того и другого разом. – Сергей поднял ладонь повыше, не вижу лица, да и не смотрю. Слушаю.

– Она стала красивей и в то же время злее. Вела себя как хозяйка, ты не видела, но остальные в доме живо смекнули. Она надеялась, что ты умрешь, сама, от простуды или затянувшейся слабости, а ты, наоборот, выздоравливать начала. Наверное, она попыталась ему угрожать. Или требовать. Люди ведь не любят, когда от них чего-то требуют…

– Уходи! Убирайся! И отсюда, и из дому. Савелий не мог, не…

– Я боюсь за тебя, – сказал Ольховский. – За то, что может с тобою случиться. Тот, кто единожды убил, и перед вторым разом задумываться не станет. А если не единожды?

Закрыть уши и не слушать… сплетни, домыслы, завистью рожденные, но почему тогда ловлю каждое слово?

– Ты ведь слышала про ту девушку, которая якобы с лестницы свалилась? Беременною была… красивою, говорят, тоже темноволосая и статная. – Ольховский подул на обожженную ладонь, вот ведь странность, не жаль мне его, ни секундочки не жаль. – И аккурат перед свадьбою вашею померла. Какое совпадение!

Какая ложь! Савушка и горничная? Мерзко, грязно, тошно, и тошнота эта комком в горле.

– Думаешь, вру? Думаешь, нарочно, чтоб его опозорить? А ты подумай, спроси себя, чего Катерине в его спальне надо было? Почему она это сделала именно там, а не у себя, не на чердаке, не в другой какой комнате? Может, с того, что ему так было удобнее?

– Если ты сейчас не уйдешь, то я… я… закричу!

– Дура. – Он повернулся спиной. – Ничего-то ты не поняла… только… приглядись к нему, хорошо приглядись, а лучше спроси, что он скрывает.

Ольховский вышел, громко хлопнув дверью, а я еще долго сидела, перебирая тусклые бусины жемчужного ожерелья.

Савушка не убивал, не мог убить, не было у него причин, а Ольховский – он бедовый, горячий, он говорит, не зная, может, не со злости, а оттого, что… что любит.

Василиса

– И чего он от тебя хотел? – Иван казался встревоженным, излишне

суетливым, беспокойным и бестолково предупредительным. С чего он такой? А Евгений по-прежнему спокоен.

– Ничего.

– За ничего не прутся за город в поисках встречи. Познакомиться хотел, да?

– Что-то вроде.

Долгий внимательный взгляд, адресованный мне. И тут же ледяной комок под сердцем – знает, и о нашем с Матвеем разговоре знает, и о том, что я послушно и подробно рассказывала обо всем, происходящем в доме, включая историю с ижицынским прадедом, который строго и чуть обиженно смотрит на меня с портрета.

– А он ничего, – заметила Динка, позевывая. – Симпатичный. Правда, Вась?

– Смотри, заревную, – шутливо предупредил Иван.

– Ревнуй, иногда полезно… Слушай, а ты завтра в город собираешься? Возьми меня, а то я тут с тоски подохну. И Ваську тоже. Вась, ты как?

– Я поработать хочу.

Ижицын при этих словах помрачнел, подтверждая догадку Матвея: никому тут моя работа не нужна, присутствие – да, работа – нет.

– Вам, наверное, стоит отдохнуть. – Вежливый, а прямого взгляда избегает. – Меня несколько беспокоит, что внизу холодно, завтра помещение оборудуют обогревателями, а пока не стоит рисковать здоровьем.

Надо же, какая заботливость – сказочная, как выразилась бы Динка, – и возразить-то нечего. Я и не возражала, но от поездки в город отказалась, Матвей просил не покидать дома. А Евгений тому, что я осталась, обрадовался до того явно, что…

– Ну да, вдвоем веселее, чем одной. Или одному, – не упустила момента Динка. – Так что, Иван, хочешь или нет, но придется брать меня с собой.

Иван хохотнул, правда, как-то не слишком радостно.

Завтракала я в одиночестве, опустевший дом вдруг поблек, повыцвел, поистратил былое великолепие, ему словно скучно стало.

И мне тоже. Череда комнат, одинаково пустых, одинаково ненужных, галереи, лестницы, голые стены с редкими пятнами светильников… солнце, прорывающееся сквозь оконное стекло. День, подходящий для рисования, погожий, ясный, а мне ведь хотелось, чтобы готика была в желто-коричневых тонах.

Подходящее место отыскалось почти сразу, с этой точки дом выглядел не величественно-массивным, а легким, воздушным, сплетенным из светотени… вот так будет хорошо. Я запомню. Я нарисую.

Я никогда не продам эту картину Кольке… другие, но не эту. Ее еще нет, но уже люблю.

Прикосновение угля к бумаге, первый след, определяющий… линия вниз и вверх, не отрывая руки, нажатие чуть сильнее и вторая линия, четче, шире.

Я, как всегда, увлеклась, оттого и не заметила, когда подошел Ижицын, просто вдруг ощутила чье-то присутствие и обернулась.

– День добрый. Простите. Не хотел напугать.

– Добрый день. Я вот… вы не против, если я… если нарисую, для себя. Он вообще очень красивый, дом. Хотя, наверное, неправильно говорить – красивый, он особенный, он как бы живой, наверное, может показаться, что я говорю ерунду…