Говардс-Энд
Шрифт:
— Думаю, нужно, — сказала Хелен, присев на краешек стола.
Звук женского голоса заставил его забыть про искренность.
— Странно, — сказал он, — что все произошло из-за чтения Ричарда Джеффриса.
— Простите, мистер Баст, но вы не правы. Ричард Джеффрис тут ни при чем. Это произошло от чего-то более существенного.
Но Хелен не смогла его остановить. После Джеффриса неизбежно возник Борроу — Борроу, Торо и тоска. Замыкающим шел Стивенсон, и культурный всплеск закончился книжной трясиной. В этих моих словах нет никакого неуважения к великим именам. Вина лежит целиком на нас, а не на них. Они полагали, что мы станем использовать их творения как дорожные указатели, и не виноваты, если по слабости своей мы приняли указатели за место назначения. Своего места назначения Леонард достиг. Он побывал в графстве Суррей, когда его красоты покрылись тьмой и уютные виллы
— Так значит, вы не думаете, что я вел себя глупо? — спросил он, вновь становясь наивным и милым мальчиком, каким его и замыслила природа.
— О Боже, нет, конечно! — ответила Маргарет.
— Да что вы такое говорите! — ответила Хелен.
— Я очень рад это слышать. А вот моя жена никогда бы не поняла — даже если бы я ей несколько дней объяснял.
— Нет, вы вели себя совсем не глупо! — воскликнула Хелен с горящим взглядом. — Вы раздвинули границы. И по-моему, это здорово.
— Вы не захотели довольствоваться мечтами, как мы…
— Хотя мы тоже гуляли…
— Я должна показать вам одну картину наверху…
В этот момент зазвенел звонок. Прибыл экипаж, чтобы везти сестер на званый вечер.
— Проклятье (чтобы не сказать: черт)! Я забыла, что мы приглашены на ужин. Но приходите, пожалуйста, еще и мы поговорим.
— Да, непременно, приходите! — подтвердила Маргарет.
Леонард ответил с особенным чувством:
— Нет, не приду. Будет лучше, если все останется как есть.
— Почему лучше? — спросила Маргарет.
— Да, лучше не рисковать и не встречаться во второй раз. Я всегда буду вспоминать свой разговор с вами как одно из самых замечательных событий в жизни. Правда. Я не шучу. Ничего нельзя повторить. На меня наше общение подействовало поистине благотворно, и пусть все так и останется.
— Это, несомненно, слишком грустный взгляд на жизнь.
— Многие вещи часто потом оказываются испорченными.
— Я с вами согласна, — вспыхнула Хелен. — Вещи, но не люди.
Леонард не мог ее понять. И продолжал рассуждать в манере, когда истинное воображение смешивается с ложным. То, что он говорил, не было неправдой, но и правдой тоже не было, и ложная нота резала слух. Чувствовалось, что всего один поворот колка — и инструмент настроится. Всего одно легкое усилие — и он может замолкнуть навек. Леонард сказал: «Большое спасибо, но больше я не приду». На мгновение все почувствовали неловкость, и Хелен проговорила:
— Тогда идите. Наверное, вам виднее. Но не забывайте, что вы лучше, чем Джеффрис.
И Леонард ушел. На углу с ним поравнялся экипаж, проехал мимо — из окошка ему помахали — и исчез вместе со своим высокообразованным грузом в вечернем сумраке.
Ночной Лондон начал себя освещать. На главных улицах шипели и искрились электрические огни, в переулках канареечным светом мерцали золотые и зеленые газовые лампы. Небо казалось багряным полем боя наступившей весны, но Лондон его не боялся. Городской смог смирял эту величественную красоту, и облака над Оксфорд-стрит превращались в изысканно расписанный потолок, служивший украшением, но не привлекавший особенного внимания. Лондону не приходилось иметь дело с ясно очерченными армиями более чистого воздуха. Леонард спешил мимо удивительных отблесков, будучи сам неотъемлемой частью городского пейзажа. Жизнь его была серой, и чтобы сделать ее ярче, он отвел в своей душе несколько уголков, где мог предаваться романтике. Девицы Шлегель, а точнее, его разговор с ними, должен был заполнить такой уголок, хотя он уже далеко не в первый раз откровенничал с незнакомцами. Эта его привычка была сродни кутежу, отдушине, пусть и наихудшего сорта, ибо он невольно потакал своим внутренним порывам. Пугая его, она заставляла забыть о подозрительности и благоразумии, и вот он уже доверял свои секреты людям, которых едва знал. Это приносило ему множество волнений, но — иногда — и приятные воспоминания. Пожалуй, самое пронзительное счастье он ощутил, когда ехал на поезде в Кембридж и там к нему обратился студент весьма благопристойного вида. Они разговорились, и вскоре Леонард, откинув сдержанность, поведал ему о своих домашних проблемах и даже намекнул на некоторые другие. Студент, полагая, что после этого они могут стать друзьями, пригласил его «на кофе после обеда», и Леонард согласился. Но потом, почувствовав неловкость, сделал все, чтобы не выходить из гостиницы. Ему не хотелось сталкивать Романтику с компанией «Порфирион» и тем более с Джеки, а люди, живущие более полной и счастливой жизнью, едва ли в состоянии это понять. Для сестер Шлегель, как и для студента, он был интересным созданием, с которым можно с удовольствием встретиться еще раз. Они же для него были обитателями романтического мира, занимающими лишь тот уголок, который он им предназначил, картинами, которые не должны покидать своих рам.
Отношение Леонарда к визитной карточке Маргарет было типичным. Его брак трагическим не назовешь. Трагедия не происходит там, где нет денег, но нет вместе с тем и склонности к насилию. Он не мог бросить свою жену и не испытывал желания ее побить. На его долю выпали лишь раздражительность и убогость. Тут-то и появилась «эта карточка». Леонард, хоть и скрытный, не был человеком аккуратным, а потому оставил карточку на виду. Джеки ее нашла, и сразу же началось: «Что это за карточка, а?»; «Так ты что ж, не знаешь, откудова эта карточка?»; «Лен, кто такая эта самая мисс Шлегель?» — и все в том же духе. Шли месяцы, и карточка в качестве то шутки, то повода обидеться передавалась из рук в руки и засаливалась все больше. Она последовала за супругами, когда они переехали с Камелия-роуд на Талс-Хилл. Ее предъявляли третьим лицам. Несколько дюймов картона превратились в поле боя, на котором сражались души Леонарда и его жены. Почему он не сказал: «Одна дама по ошибке взяла мой зонтик, а другая дала мне эту карточку, чтобы я мог зайти и забрать его»? Потому что Джеки ему не поверила бы? Отчасти да. Но главным образом потому, что Леонард был сентиментален. Карточка не вызывала у него никаких нежных чувств, но символизировала культурную жизнь, которую Джеки не должна была испортить. Ночью он говорил себе: «Ну, как бы там ни было, она ничего не знает про карточку. Да! Тут я не поддался!»
Бедняжка Джеки! Не такой уж она была плохой, и ей приходилось многое терпеть. Она пришла к собственному выводу — но сделать могла только один-единственный — и в нужный момент приступила к действиям. Всю пятницу Леонард отказывался с ней разговаривать и целый вечер смотрел на звезды. В субботу, как обычно, он отправился в центр, но вечером не вернулся. Не вернулся он и в воскресенье утром, и в воскресенье днем. Джеки почувствовала неладное, и, в конце концов, это ощущение стало невыносимым. Хотя последнее время ей была свойственна скромность и неловкость в общении с женщинами, она отправилась на Уикем-плейс. В ее отсутствие вернулся Леонард. Карточка, роковая визитная карточка, исчезла из тома Рёскина, и он понял, что произошло.
— Ну что? — воскликнул он, приветствуя ее раскатистым смехом. — Я-то знаю, где ты была, а вот ты не знаешь, где был я.
— Лен, — сказала со вздохом Джеки, — я все-таки думаю, что ты мог бы объясниться.
И принялась за домашние дела.
На этой стадии уже трудно давать объяснения, а Леонард был слишком глуп — хочется написать: слишком суров, — чтобы попытаться это сделать. Его замкнутость не была в полной мере дешевкой, которую порождает деловая жизнь, — замкнутость, которая делает вид, будто «ничто» есть «нечто», и прячется за раскрытой «Дейли телеграф». Искатель приключений тоже замкнут, а для клерка отправиться на многочасовую прогулку в темноте — это приключение. Вы можете посмеяться над ним — те из вас, кто не раз ночевал под открытым небом в южноафриканской саванне, положив рядом винтовку и ощущая атмосферу настоящего приключения. Посмеяться могут и те, кто, напротив, считает любителей приключений глупцами. Но не удивляйтесь, если Леонард при встрече с вами замкнется и сестры Шлегель, а не Джеки, услышат его рассказ о восходе солнца.
То, что сестры не сочли его глупцом, чрезвычайно его обрадовало. Стоило ему подумать о них, как он вырастал в собственных глазах. Эта радость поддерживала его, когда он шел домой под меркнувшими небесами. Каким-то образом рухнули поставленные богатством преграды, и появилось — он не мог толком облечь это в слова — некое понимание того, как чудесен мир. «Мое убеждение, — говорит мистик, — укрепится, если мне поверит еще одна душа». А Леонард и сестры Шлегель вместе верили, что за серой обыденностью существует нечто иное. Леонард снял цилиндр и аккуратно его разгладил. До сих пор он полагал, что к неизведанному относятся книги, литература, умная беседа и культура. Человек возвышается благодаря образованию и становится вровень с миром. Но за кратким разговором у Шлегелей забрезжил новый свет. Быть может, это «нечто» бродит в темноте среди пригородных холмов?