Град Петра
Шрифт:
Наставление письменное твёрже. Поразмыслив, Пётр оставил сыну памятку:
«Я взял тебя в поход показать, что не боюсь ни труда ни опасностей. Я сегодня или завтра могу умереть, но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ты должен любить всё, что служит к благу и чести отечества, должен любить верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои...»
Обдумано каждое слово. Отец не вечен — истина сия тронет же сердце...
«...Если советы мои разнесёт ветер... то я не признаю тебя своим
Упреждение столь грозное — впервые. И ладно. Проглотит сын горькую пилюлю, спохватится. Не ребёнок, скоро невесту ему подбирать. Царь дал волю негодованию и себя этим успокоил, отбросил докучливую семейную заботу. Обратился к делам неотложным.
Взяв под команду вереницу судов, доставил их в Шлиссельбург, а оттуда в Петербург. Под парусом, словно на крыльях... 11 октября вечером обедал у губернатора, был весел.
У Данилыча скопились книги, присланные царю из-за границы. Гистория знаменитых походов, расчёты кораблей, басни Эзопа...
— Тоже перевести. — Пётр листал басни. — Полезное чтение... Гляди, лягушка раздулась, лопнет, от гордости погибнет. Вроде тебя ведь.
Смеялся, совал под нос камрату картинки. Потом заговорил об Алексее.
— Попы ему фимиам кадили, не выветрилось... Царевич божьей милостью... А он в полку прежде всего сержант.
Распалившись, царь двинул кулаком по столу — посуда подпрыгнула, соус разлился.
Данилыч опешил, — вот до чего дошло у отца с сыном. Как рассудить?
— Кому талант, а кому и два, — произнёс Данилыч евангельское. — Алексей не рождён быть воином.
Свидетелей беседы — четыре стены, но, сдаётся, царевич присутствует. Самое правильное — не подливать масла в огонь, а сколь возможно оправдывать мальчишку. А то впоследствии отзовётся...
— Он править рождён, ослиная твоя башка! — крикнул Пётр. — Править, не в куклы играть.
Камрат поник виновато, полотенцем промакивал соус.
— Бургиньон-то какой пропадает... В него десять трав кладено. Версальский...
Пробыв в Петербурге восемь дней, унёсся на буере в Шлиссельбург. 25 октября вернулся, а утром, взойдя на борт шнявы, отплыл в Кроншлот. «Журнал» запечатлел разъезды неутомимые. Царь осматривал вооружение, испытывал мелкие суда — на случай баталии на Неве и в заливе. Искал место для Адмиралтейства.
Однажды вдвоём с камратом дотемна носились по волнам. Сошли на левом берегу, где прикорнула под берёзками деревушка — полдюжины хибар. Берёзы... Стало быть, почва не сильно болотиста. Пашут мужики, хлеб сеют, не тонут. Угодье обжитое, для городового дела авантажно, поверхность расчищена, удобна.
Переправились на Васильевский. Любимый остров царя, избранный для драгоценнейшей постройки. Отказаться трудно... Данилыч встал на кочку, топнул — брызнула грязная жижа. Болото же, — свай куда больше уйдёт. Забить, сготовить фундамент до зимы не успеть. А главное — резон стратегический. Всё же Пётр колебался, мучил гребцов. Наконец увидел башню будущего на левом берегу отчётливо.
«В 5 день ноября в неделю, — значится в «Журнале», — заложили Адмиралтейский двор и были в Остерии, веселились».
— Глянь-ка!
Позвала
— Жжётся будто, — сказала Ефросинья.
— Врёшь.
— Потрогай!
Протянула и отдёрнула — трогать нельзя, камень этого не любит.
Уроки окончены, Никифор вышел. На подносе вишнёвая наливка, хлебцы с изюмом, сухарики с тмином — ежедневная награда ученику. От лакомства, от Ефросиньи пахнет вкусно. Таинственно влечёт недотрога перстень.
— Живой он нешто?
Спрашивает, чтобы удержать экономку. Игра, но чем-то, догадывается он, отличная от прежних, детских потешек. А камень и впрямь непростой.
— Красный сегодня. К морозу...
Бывает медовым, бледно-жёлтым. Сегодня солнце, оно льётся, дробясь, из решетчатого окошка, а у янтаря своё свечение, из глубины. Вынут камень из чрева некоего морского зверя, достался Ефросинье от матери, а та была кормилицей в баронской семье. Носить янтарь, для женского молока благотворный, ей полагалось.
Внутри камня — вроде зёрнышко. Нечто тёмное, продолговатое плавает в бездонных недрах. Вглядишься — будто произрастает что-то.
Горница натоплена жарко. Алексей выпил наливки, откусил от сдобы, потянулся к Ефросинье. Она отбежала, села напротив, на диван. Подняла руку, запрокинулась — янтарь ловил солнце. Рукав лёгкого халата сполз.
Перстень она не снимет. Можно, держа запястье, приблизить его. Вдыхать запах женщины, её водицы ароматной.
Алексей брезгливо отодвинул наливку. Приторна. Детское пойло. Пересел к Ефросинье.
— Кого задумал?
Так повелось начинать игру. Ефросинья прижалась плечом. Камень чудеса кажет, только смотреть надо долго. Тогда в разверзшейся пучине является всякое. Бывало, возникало материнское лицо — в суздальской келье, озарённое свечами. А однажды — в гробу... Алексей заплакал, катался по полу. Ефросинья утешала, обнимая точно маленького. Отца видел редко, да и не вызывал его. Неприятны и мёртвые тела на поле сражения, пожары от калёных ядер. Но камень послушен. Хочешь птиц райских — будут тебе. Хочешь заморскую страну, людей чёрных или жёлтых — явятся.
Магия тут или иное что? Никифор — тот посмеялся. Мол, забавляются ребятки. Он всё прощает. Духовник Яков хоть и строг, но не запретил, — гадай, но шибко в камень не веруй, а то воистину волхование. Вольсви же прокляты. Послушать Гюйсена, видимое в янтаре — мираж, продуцируемый воображением. Пусть так! Стало быть, отпустил грех учёный немец.
— Никого я не задумал, — сказал Алексей.
Локоть Ефросиньи на его колене. Сегодня она как-то ближе... Смотреть хочется на женщину, на белизну её тела. Ворот халата отогнут, грудь вздымается, натягивая пуговицу. На нитке держится, вот-вот оборвётся... Дурные помыслы, постыдные, но подавить нет воли.