Град Петра
Шрифт:
Гарцуя в седле по-кавалерски, посадский Земцов, солдат Захаров, сын певчего Емельянов взирали на маковки Москвы, сиявшие за оградой победно.
Приют и фавор в гимназии нашли воспитанники евангелической общины города Галле — очага вольномыслия. Они гораздо менее, чем прочие лютеране, уважали обряд, выше ставили значение добрых дел, а значит, и роль человеческой воли. В таком духе наставлял гимназистов Христиан Глюк — сын основателя, последователь Декарта. Розовый толстячок с выражением лица полусонным, философ на уроке зажигался, пухлыми короткопалыми ручками махал вдохновенно. Мир, сотворённый
— И царь в это верует?
Смутился и сел, сердитый на себя, — ляпнул не то, что приготовил, царя приплёл нагло. Новизна услышанного ошеломила его. Грамоте и счёту обучал приходский псаломщик, затем Михаил набирал познания беспорядочно, о Декарте ведать не ведал.
— Верует? О, майн готт!
Едва не взлетел над столом кругленький философ. Замахал, зачастил. Декарт не верует, а знает, составил себе идею о вещах. Кому нужна слепая вера? Что можно добыть ею? Ничего! Если хочешь познать — сомневайся! Да-да, сомневайся в том, что видится, кажется...
— Вы видите, досточтимый доктор, мне приходится объяснять им простейшие истины!
Христиан в пылу красноречия обращался к портрету Декарта. Мыслитель прятал улыбку сарказма под большим, отвислым носом. Он посмеивался над невеждами. Земцову стало бесконечно стыдно.
Конфуз сей произошёл в прошлом году, в самом начале курса. Сейчас готов хоть в огонь за Декарта. На дуэль вызвать того, кто скажет о нём плохое. Выбежать на Красную площадь и выкрикивать максимы, затверженные, как «Отче наш»:
«Я мыслю — следовательно, существую!»
«Дайте мне материю и движение — и я переверну весь мир!» Глюк, к тому же, доказал убедительно: его величество царь поступает как картезианец. Он правит Россией на основе знания и внедряет просвещение. Теория без практики мертва, — учит Декарт. Его величество того же мнения.
Занятия философией — для Земцова любимые. Отлично успевает он и в языках. А сверх наук обязательных увлекается рисованием. Часто, оборвав запись в тетради, начинает возводить дома, храмы, зубцы кремлёвских стен. Невдалеке от отчего двора строилась церковь — Михайло тянулся туда, подсоблял, зарабатывал монетку на пирожок, на калач.
Много раз повторен в тетради Декарт. Сомнение, мерцающее в тени насмешливого носа, передать было трудно. Земцов работал месяцами, благоговейно. Копия сделана. Свой Декарт, свой собственный, заперт в деревянном сундучке, поедет в Петербург...
О новом городе, о царском парадизе, в Москве говорят с недоверием и ревностью, с опаской. Для гимназистов он — неизбежная судьба. Прежде всего Петербургу, будущей столице, нужны образованные люди.
Должность, уготованная Михаилу, известна. Иностранцев там сотни, к кому-нибудь из них приставят переводчиком. К кому? Примется мечтать посадский — возникает постройка. Дом, корабль, воздетый на стапель, крепость...
В июне 1709 года Доменико заканчивал второй каменный бастион — канцлера Головкина,
В эти дни в армии, подтянутой к осаждённой шведами Полтаве, Пётр созвал военный совет. Надлежало решить, «каким бы образом город Полтаву выручить без Генеральной баталии (яко зело опасного дела), на котором положено, дабы апрошами ко оной приближаться даже до самого города».
«Зело опасное дело...» «Журнал» повествует словами Петра — это его лаконизм, его прямота. Призрак нарвского несчастья, первого столкновения с Карлом, витал под низким потолком хаты. Тёплый ветер колебал рушники на оконцах, свечное пламя замирало и вспыхивало, король-победитель возникал неотвязно — все победы последних лет не могли его истребить. И Пётр, глядя на генералов, вдруг с новой остротой ощутил тяжесть беды, тогда постигшей. Неужели опять та же участь? Будущее, всегда доступное ему, всегда отзывавшееся, отгородилось непроницаемой завесой. Опасно, зело опасно вступать в баталию... Никто не произнёс это вслух, но сказанное генералами к тому сводилось, и теперь они сидели молча, каждый со своими сомнениями. Постаревший Шереметев; измученный недомоганиями, интригами подчинённых, ссутулившийся под царским взором Репнин.
Беспечная улыбка Данилыча казалась врезанной навек, широкие плечи Боура, кряжистого латышского мужика, — он понуро изучает свои ладони...
Прошло время, когда Пётр — молодой, неопытный — искал поддержки, совета стратегов старших. Генералы ждут. Похоже, разучились думать... Жаждут, чтобы заговорил царь, рассеял колебания, отпустил с приказом. А Пётр медлил минуту-две, надеясь на что-то. На что же? Он вряд ли мог бы ответить. Казалось, будущее всё-таки уступит, откроется — вдруг чьим-нибудь голосом даст о себе знать.
— Карл-то подох, говорят, — бросил в тишину Меншиков. — Упокой, господи!
Репнин дёрнулся от смеха — по угодливости. Остальные промолчали. Данилыч сверкал в полутёмном углу хаты золотым шитьём, играл белками выпученных глаз. Кафтан к совету надел новый, — меняет он их чуть ли не ежедневно.
— Я ему смерти не хочу, — твёрдо, нахмурившись, сказал Пётр. — Сожалел бы весьма... Нам сперва посчитаться нужно.
На миг противна стала улыбка камрата. Смех некстати. Выходка пирожника, глупая. Князю не подобало бы...
— Так хоть завтра, батюшка...
Камрат не хвастает, кинется в сечу стремглав, как бывало не раз. Зарвётся, пропадёт...
— Рано, господа генералы! Попробуем помочь Полтаве. Чтоб и оттуда урон шведу нанести...
Звук собственного голоса ободрил. Образ короля-победителя бледнел. Нет, не ему в угоду продиктовано решение — единственно целесообразностью военной.
Траншеи-апроши на другой же день начали. Вскоре они упёрлись в болото, в речную заводь, а иные засыпал пулями и снарядами противник. Коммуникация с осаждёнными — для отправки подкрепления — не состоялась. Между тем защитники Полтавы выскребали из магазинов последние горсти пороха.