Град Петра
Шрифт:
Сотню раз Доменико отстранялся от листа, довольный, и вдруг — какая-нибудь мелочь... Она словно кричала... Дверь чуть короче, чем следует, крыша чуть выше... Или не трогать крышу, а увеличить слуховое оконце?
Окна обведены белым. Но этого мало. Поток будущей лепки широк, нужно где-то добавить белого. Но где? Пожалуй, на углах дома. Да, выбелить углы, снизу доверху...
«Постройку эту, — написал Доменико, — его величеству угодно называть голландской. Однако я не видел похожей в тесноте Амстердама, среди его узких фасадов в два-три окна. Летний дворец получится более близким к московским канцеляриям — по-русски «приказам». Там
Зимний заложен ближе к морю, не доходя Адмиралтейства. Он тоже двухэтажный, но с подвалом для хранения всяких припасов, имеет высокое крыльцо и лестницы к нему с двух сторон, а внутри значительных размеров залу.
«Разорвись я на две, на три части — работы было бы по горло», — сообщает Доменико. Что ни день, в лодке либо в коляске он объезжает Петербург.
К счастью, обер-комендант Брюс внял его просьбам — теперь у него три гезеля, сиречь ученика. Делают чертежи, макеты. Худо, что квартируют далеко, на Городовом острове, и вечно голодные — жалованье нм положено скудное. Жалко их, приходится подкармливать.
Ожидается четвёртый гезель...
Щёки у юноши ярко-румяные, как будто пришёл с мороза, хотя день был тёплый. В серых глазах — весёлые огоньки. Отвесил поклон истово, коснувшись рукой пола:
— Буон джорно, синьор!
Вымолвил чисто. Доменико, смеясь, похвалил. Земцов поклонился ещё раз:
— Синьор Фонтана салютует. Сказывал, скоро будет сюда.
Не новость... Сложное у Доменико чувство — рад и не рад приезду земляка.
От Фонтаны было весной письмо. О Земцове упреждал — человек-де полезный, окончил гимназию, умеет многое. А свёл их совместный труд. Сдали в печать Виньолу [70] , на русском впервые! Фонтана делал чертежи, и Земцов помогал ему, а перевод выполнил сам, итальянским владеет превосходно. Почему же Марио уступает такого ценного юношу, не удержал при себе — разве не понадобится помощник в Петербурге? Дворец Меншикова ведь начат, уже фундамент класть пора...
Спрашивать гезеля неловко. А тот спешит показать себя — уже достал из деревянного сундука, обтянутого ремнями, книжку. На заглавной странице, литерами светскими, — «Правило о пяти чинех архитектуры». Доменико полистал, поздравил.
70
Виньола (настоящая фамилия — Бароцци) Джакомо (1507—1573) — итальянский архитектор; в его трактате «Правило пяти орденов архитектуры» (1562) изложены принципы классической архитектуры.
— Гравюры недурны, — сказал он, посмотрев. — Гордый, прегордый Рим... Виньола — дитя его.
Про себя подумал: и Фонтана тоже... Приверженец этой приторной, тщеславной роскоши. Верно, и Земцов под тем же наважденьем. Тогда нелегко с ним будет...
И точно — расстроился москвич, увидев макеты царских домов, летнего и зимнего. И это — резиденции его величества? Виньола, значит,
Увлёкшись, он пустился в критику. Мнит себя зодчим... Да, он знает: у царя один вкус, а у светлейшего князя и синьора Фонтаны — другой. Что же станет с Петербургом? Москва померкнуть должна перед новой столицей.
Запальчивость юноши извинительна. Что видел он с детства кроме Москвы — золотых её маковок, резных крылечек, наличников, теремов, белого узорочья на кирпичной кладке? Недавно открыл для себя постройки вельможного Рима. Рисует себе красоты ослепительные, небывалые.
— Не сегодня завтра, — улыбнулся Доменико, — его величество пожалует. Докажешь ему.
Где там! Когда царь пришёл, Земцов перепугался смертельно. Смотрел в щель перегородки, ноги подкашивались. Доменико выволок его, представил переводчика Виньолы.
— Слыхал про тебя, — сказал Пётр. — Молодец! Почто скрючился? Боишься меня?
— Виноват, государь, — пробормотал гезель, но не разогнулся.
— Мало тебя учили. В школу храбрости тебя... Ведаешь, где она?
— Нет.
— В армии. Я вот Выборг добывать иду.
Засмеялся, обхватил гезеля, выпрямил спину. Подарил ему рубль. Потом пожелал увидеть крестника. Пьетро таращил глаза, пускал пузыри. Царь дал ему подержать палец. Выпил чарку за здоровье младенца, обедать не сел — очень торопился. А макеты ему понравились.
Михаил до вечера не мог очухаться. Разжимал кулак, созерцал монету, жмурился.
«Мой московит — настоящий подарок судьбы. Он исполнителен, честен, жизнерадостен — Пьетро полюбил его. Забавно — женщин он избегает, ибо поклялся не жениться, пока царь не вынудит Карла к миру. Монашеский обет уживается в нём с рациональной философией Декарта, которую он воспринял в гимназии и горячо исповедует. Такова русская душа!»
Портрет Декарта, «этого длинноносого француза, которому всё просто и ясно во вселенной», висит у Земцова в каморке. Юноша твердит зачарованно:
— Дайте мне материю и движение — и я переверну мир!
Доменико смущён. Его религия — выше разума. Церковь не одобряет Декарта. Помнится, в Риме его опекала Христина — нечестивая и развратная шведская королева. Та, что сбежала из своей страны в мужской одежде...
— Царю она нравится, — дразнит Земцов.
Видимо, так — в Летнем саду её мраморный бюст.
Ни один монарх не оказал Христине такой почести. Конечно, и гезель восторгается ею.
На языке у Доменико — молитвы, запавшие с детства. Что толку! Возражении философических не находит — мало начитан. И надо признать — сам он не тот, что был прежде, в Астано. Э, лучше не думать! Иначе — кайся на исповеди... Католик, староста церкви, им же построенной, и поддался соблазнам!
Вольномыслие — в воздухе здешнем.
Месяц спустя оно поселилось бок о бок, в лице неугомонного русского. Дорога с Городового острова, где гезелям отведено жильё, длинная, утомительная, а Земцов стал нужен постоянно. Доменико зовёт его адъютантом.
«Он готов спать четыре часа в сутки, по примеру царя. Иногда, правда, капризен, непоседлив. Сожалеет, что не был под ядрами и пулями, не застал наводнения. Последнее я обещал ему. Дабы утолить тягу к творчеству, поручил ему проект садовой беседки. Пусть попытается!»