Град Петра
Шрифт:
Секретарь французского посольства Дюваль — кавалер напористый, досаждал принцу вопросами бесцеремонно.
— Прав Сааведра [72] , — ответил Алексис. — Если монарх не ограждает свои владения и не расширяет, соседи постараются их сократить.
Изречение автора знаменитого. Большей же частью Алексис отмалчивался либо просил извинить — помыслы его захвачены ученьем и предстоящим бракосочетанием. О прочем он не заботится, пока вседержитель хранит царя. Произносит затвержённо, без улыбки.
72
Сааверда
— Держу пари, — заявил француз, — русский дофин носит маску. Это может означать только одно.
Намёк прозрачен — Европа кишит заговорами. Полно всяких авантюристов всюду. Конечно, и Россия страдает болезнью века.
— Поднимается фронда, — витийствовал Дюваль. — Она не простит унижения, разбитую карьеру. Подчиняться Меншикову, этому парвеню? Кошмар!
Из Дрездена в Москву отсылается почта, адресованная друзьям принца. Раза два совершил путь туда и обратно Иван Фёдоров — ближайший слуга, брат Ефросиньи. Дюваль покушался подкупить его. Король Август, узнав об этом, рассердился. Нагло, чересчур нагло ведёт себя самонадеянный парижанин, сторонник шведов.
— Мы сделаем ему внушение. Наглец! Опозорит нас перед царём.
Дауниц лукаво прищурился:
— Вы хотите сказать, ваше величество, секреты наших гостей — наши секреты?
— Безусловно. Действуйте, Франц!
Улучив момент, Дауниц проскользнул в кабинет принца. Алексис с приятелями упражнялся в верховой езде, и судьба подарила кавалеру целый час. В окно задувал ветер, Дауниц подобрал разлетевшиеся листки. Вот когда пригодится русский язык!
Пока ничего существенного — выдержки из книг. На табуретке — томик в свиной коже, распухший от закладок. «Анналы церковные» кардинала Барония, хроника скандалов, которую печатают снова и снова, уже четыреста лет. Чтение пикантное... Впрочем, принц задет за живое. На отца злобится, выписывая грехи императоров, королей, герцогов, прелатов. Один глумился над духовенством, другой пленился куртизанкой и удалил супругу...
Сочинение испанца Сааведры «Идеи христианского политического правителя», тоже оперённое закладками, лежало на столе, раскрытое на главе о науке.
«Король Алонсо неаполитанский и арагонский сказал: монарх, который не ценит науки, пренебрегает богом, который их создал.,. Доверить знания другому — значит доверить власть над собой».
Христианство в книге, целиком светской, лишь упоминается. Монарх, прославляемый испанцем, — образованный самодержец. Решает самолично, не считаясь ни со знатью, ни с духовенством.
Ещё закладка — тут о художествах.
«Искусство смягчает суровый труд управления... Владыка допускает к себе все девять муз».
Дауниц выдвинул ящик. Блеснул серебряный флакон с духами. Запах женский, вещь не очень дорогая. Принцесса была бы обижена... Московскую особу дар осчастливит.
На дне, под грязным платком, пряжкой от пояса, коробкой леденцов, — неотправленное письмо. Дауниц разобрал лишь дату и подпись. Шифр! Судорожно, оглядываясь, перенёс к себе в тетрадку непонятные строки. Ключ, быть может, отыщется...
Письмо,
«Поклонись отцу Иуде и брату Аду!»
Жуткие клички, тайнопись... Дауниц прибежал к королю, задыхаясь, с восторгом открывателя.
— Птенец-то — наш! — воскликнул Август. — Когти отращивает.
Находки в самом деле наводят на размышления. Но делиться ими с царём, вмешиваться в контры отца с сыном не резон.
Бывают годы в жизни людей и стран, когда события светлые и печальные сменяются бурно, непредсказуемо и словно сталкиваются — подобно волнам на поверхности взбаламученного моря.
Таким выдался 1711-й.
Фейерверк, зажжённый в Петербурге накануне, сулил, казалось, радость безоблачную, венчал вереницу одержанных викторий. Пылали сердца, соединённые Амуром, — царской племянницы Анны и Вильгельма, герцога Курляндского. Свадьбу справили в деревянном «посольском» дворце Меншикова, царь ликовал, задавая тон веселью.
В первый день года потешные огни вспыхнули снова, но были тревожны. Пламенеющий меч, повисший над Невой, кровью окрашивал снег — Турция объявила войну.
Неделю спустя столица притихла в трауре — Вильгельм, от обильных возлияний занемогший, неожиданно умер. Беда обернулась профитом для государства — молодая герцогиня, как заметил некий острослов, приблизила к своей Курляндии Россию.
На юге постигла неудача — армия, двинувшаяся против турок, к Пруту, очутилась летом в окружении громадных вражеских сил. Пётр., подписав вынужденный мир, вернулся подавленный, здоровье его пошатнулось.
Крепость Азов, завоёванную в тяжелейших боях, пришлось отдать.
Тень этой невзгоды пала на свадьбу Алексея и Шарлотты. Салюты 14 октября звучали глухо — стёкла в тихом Торгау лишь чуть звенели.
Бывало, в Петербурге на первом марьяже с Европой подали пироги с сюрпризом — из них выпорхнули нарядные карлицы, кланялись и приплясывали. А в чужом, чинном городке не было пирогов. Пётр не обходил столы с чаркой, возглашая здравицы, не распоряжался танцами. Во дворце, принадлежащем польской королеве, было сумрачно — тёмные шторы, гобелены кровавых, зловещих тонов. Перед новобрачными над кувертами высилось распятие в сполохах тысячи свечей. Меншиков прислал огромный арбуз, гости дивились на редкостный плод, но сочли символом недобрым.
Пётр ещё переживал оплошность на Пруте — ведь подмога шла, а знай он об этом, всё могло окончиться иначе... Нервы расшатались, курс леченья водой, пройденный перед тем в Карлсбаде, был недостаточен.
Лучше всякой медицины — уверял царь обычно — пользует его Петербург. Туда он и направит путь сразу после брачной церемонии.
В письмах и устно славит он «красоту сего парадиза», сравнивает город с «изрядным младенцем», который, «что ни день, преимуществует».
В пятистенке, в жилье первоначальном, теперь будет тесно. Дворцы — Летний и Зимний — не готовы. Придётся потеснить Меншикова в его дворце — первый этаж уже выведен.