Град Петра
Шрифт:
Несколько дней работы — и опять праздник, новый, установленный царём. В Астано перед первым января избавляются от накопившегося хлама — выносят изношенное, поломанное, битое и сжигают. Доменико не забыл обычая отцов. Он зажёг все свечи в доме — свет обнажил прохудившееся полотенце, дырявые башмаки, вдавленное сиденье стула, мусор на полу. Нельзя пачкать Новый год — свежий, новорождённый. Трудился Доменико с упоением. Потом переоделся, натянул парик — встречать Новый год приглашён к Крюйсу.
Возвращался под утро. Завидев мерцание
Доменико вздрогнул, переступив порог. Не узнал гостью — она сидела в углу, в полумраке, неподвижная, словно в забытьи. Тёмный платок покрывал согнутую спину. Встрепенулась, испуганно вскрикнула. В следующую минуту руки её обвились вокруг его ног — он не успел удержать. Теперь он узнал её. Поднял с пола рывком, почти сердито.
Лушка прижалась к нему и неслышно, робко заплакала — коснувшись губами её щёки, он ощутил слёзы. Слов не было.
Случилось то, что должно было случиться. У неё горе, и она принесла ему это горе, пришла к нему, почувствовала его зов, доверилась.
Потом он припоминал, что платок соскользнул, что запах овчины был враждебен, отталкивал, и пальцы сами, будто наделённые собственной волей, откинули ворот, легли на шершавый холст, обтянувший её плечи.
— У меня тепло.
Кажется, то были первые его слова. Он оправдывался, высвобождал её из тяжёлого, резко вонявшего тулупа.
— Негодная я, — сказала Лушка, всхлипнув.
Потом — немота. Только изведав друг друга, смогли они превозмочь её. Заговорили стыдливо, удивлённые тем, что случилось. Лушка, взглянув на мужчину, жмурилась, мотала головой, лаская его волосами, натягивала одеяло. Три свечи, оплывавшие в горнице, порывами озаряли спальню — слабые эти сполохи слепили Доменико, мир для него рождался заново, был ясен и свеж. Столь полного слияния с женщиной судьба ещё не дарила ему.
И вдруг он испугался — это праздник занёс Лушку, он же и унесёт её, она не вольна распоряжаться собой. Как удержать? Спросил неуклюже:
— Отец где?
— Нету его.
— Нету? Почему?
— Ушёл он.
Прильнув, она отвечала, не глядя на него, губы щекотали его плечо.
Порфирий попросту сбежал. Иначе — быть бы ему в остроге. Сердце доброе — заступился за людей. Сойка тоже ушёл, Лушку не взяли с собой, она подалась к соседке, варежки с ней шьёт. Обе вчера были на Троицкой площади, у качелей. Пристали пьяные мужики, едва отбились. Полушубок порвали. Выпал узелок с деньгами. Брела домой, ревела — натолкнулась на Земцова. Он и привёл.
— Сказал — господин архитект хороший. Я сама знаю, что хороший.
Вжалась губами в плечо ещё сильнее.
— Почём ты знаешь?
— Все знают. Батя ой как хвалил!
Мало ли хороших... Не то, не то! Надо услышать признание. Доменико тормошит её.
— Ты хотела ко мне?
Упрямо отодвинулась. Он привлёк её к себе, она
— Я крест не сняла — вот ты какой. Теперь уж поздно. Нагрешили...
— Бог простит нас.
— Да тебе-то что? Мне гореть-то...
Он засмеялся. Если нагрешили оба, почему ей одной мучиться в аду? Что за фантазия? Посуровев лицом, Душка твердила:
— Мне гореть. Благородных нешто потащат? Мне одной...
Календарь на 1713 год — последний, отпечатанный в Москве, — объявил, что планеты предвещают мир, чем весьма обнадёжил.
Покамест кровопролитие поутихло лишь на западе — Англия, отдельно от союзников, прекратила войну с Францией. Угомонится ли Швеция? Карл побуждает к выступлению турок, грозит вернуться. Быть может, образумит взятие Штеттина, рейд на Гельсингфорс, замышляемый царём.
В феврале совершился въезд в Петербург её светлости принцессы Шарлотты — три десятка экипажей двигались цугом, форейторы, блестя позументом, лихо крутили в воздухе бичами, устрашая толпу. Свита состояла из шестидесяти восьми человек — бревенчатые хоромы вместили третью часть, остальных вице-губернатор Римский-Корсаков, путаясь в немецких извинениях, рассовал по окрестным избам и мазанкам. Шарлотта, сжав тонкие губы, взирала на странную резиденцию безгласно, оспины на озябших щеках выделялись броско. Отвечала сановнику её подруга, принцесса Юлиана Ост-Фрисландская, в тоне светском, изображая удовольствие. Римский-Корсаков кланялся, благодарил, хотя не разумел.
Кучера и лакеи ликовали — старая дева сыпала на диалекте Вольфенбюттеля отборную брань.
Алексей заканчивал службу в Польше. Рвением не отличался, провиант для войск собирал вяло, имел за это от родителя выговор. Отозванный из Торуни, угнан на Ладогу готовить лес для постройки скампавей. К супруге лишь заглянул по пути.
Шарлотта скучала, музицировала, вбирала сплетни. Подруга исходила злостью. Царевич является раз в месяц, грязный, измотанный. Влеком более к бутылке, чем к жене. Неслыханно!
В августе Кикин принял последнюю сплотку древесины. Некоторую часть сплавляемого он отвозил себе — для дома на Адмиралтейском острове и для дворца на левом берегу, уже заложенного.
Царевичу о том донесли.
— Я тебя не выдам, — сказал он адмиралтейцу прямо. — Но и ты будь надёжен.
— Всей душою твой, — заверил Кикин.
Снята родительская лямка. Был ли случай в гистории, чтобы наследник престола ютился в глухомани, ведал рубкой деревьев? Сам Пуфендорф не упомнит сего. Омыться, забыть постыдную неволю... Но в Старой Ладоге скрашивала ссылку Ефросинья, и супруга, отлично осведомлённая, не восставала. В обстоятельствах походных метресса, да ещё простолюдинка, мужчине извинительна.