Град Ярославль
Шрифт:
Гришка недоумевал.
На другой день после заутрени к нему спустился все тот же чернец и принялся освобождать Гришку от оков.
— К духовнику тебя отведем.
— Чего ж сам сюда не явился?
— Не возжелал сие дурное место посещать. Ждет тебя, раб нечестивый, последняя исповедь.
— Не хочу, не хочу! — закричал Гришка.
— Того уже не минуешь. Поднимайся, да напоследок ступени пересчитай. На чет упадет — сгореть тебе в геенне огненной, но то смерть быстрая, а коль не выпадет чет, мучится тебе в аду кромешном веки вечные. Моли Господа.
Но обуреваемому страхом Гришке было не до пересчета каменных ступенек.
Чтобы
Но от этой мысли Гришке легче не стало. Он вернулся в свое узилище мрачный и вконец подавленный. Жить ему оставалось считанные часы.
Чернец на сей раз принес Гришке гречневой каши, сдобренной коровьим маслом.
— Поешь напоследок, грешная душа.
Обычно прожорливый Гришка на сей раз, даже на мису не взглянул.
— А вот владыка Кирилл сию кашу каждое утро вкушает.
— Владыка?.. Чего в обители остался?
— Стар он, чтобы по городам и весям странствовать. Остаток дней своих намерен провести в монастырской келье.
Ничего больше не спросил Гришка, лишь повел на чернеца отрешенными глазами.
…………………………………………………………………..
Исстари на Руси повелось: казнить предателей не на месте преступления, а на осине, проклятой Богом. Вели Гришку в лес все те же пятеро чернецов, но шли они без ряс, а в мирской одежде, ибо по монастырскому обычаю не положено вести на казнь преступника в церковном облачении. Гришка упирался и вырывался, но руки его были связаны.
— Ишь, как помирать не хочет. Потерпи, сучий сын, теперь уж скоро… Вот и осина твоя, иуда!
Гришка хрипел, брыкался, сыпал проклятиями, но вскоре тугая ременная петля была продета через его длинную кадыкастую шею, а конец петли закреплен за крепкий сук. Осталось вытолкнуть из-под ног Гришки валежину.
— Подыхай, иуда!
Вытолкнули — и пошли прочь, ибо по тому же стародавнему обычаю оставаться подле казненного иуды не полагалось: его тело должны растерзать лютые звери.
Чернецы, даже не оглянувшись на казненного, скрылись в чаще, а длинный как жердь Гришка, уже задыхавшийся, с открытым ртом, вдруг коснулся носками сапог земли, а тут и надпиленный сук обломился. Гришка остался жив! С трудом отдышавшись, он пал на колени, воздел к небу связанные руки и воздал хвалу Богу.
Атаман Наливайко встретил Гришку ворчливо:
— Три дня ждем твоей вести. Аль ты не знаешь, что нам нелюбо стоять на одном месте? Когда съедет этот старый поп?
— Никогда. Ярославские послы отбыли восвояси, а владыка Кирилл решил остаться в монастыре.
Наливайко чертыхнулся и приказал казакам сниматься в стан Заруцкого.
Владыка Кирилл (он так и не изведал, что Гришку поведут к духовнику садом во время его прогулки) благополучно прибыл в Ярославль.
Первушка, сам того не ведая, оказал неоценимую помощь Земскому ополчению. Велика заслуга и Надея Светешникова.
Глава 8
ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ
Митрополит Кирилл оправдал надежды Дмитрия Пожарского.
— Я бесконечно благодарен тебе, святый отче, — тепло изронил Дмитрий Михайлович. — Ты спас ополчение от раздоров.
— Не благодари меня, сыне. То не мое радение, а тщание всемилостивого Господа. Это Спаситель вложил в мои уста благословенный глагол.
Благословенный глагол владыки Кирилла звучал до самого отбытия ополчения на Москву. Но одна беда едва загасла, как навалилась другая, жуткая и чудовищная, и причиной тому — скученность ратных людей, которые стояли на постое в каждой посадской избе. Где-то с 10 мая в Ярославле завязалась «моровая язва».
Дмитрию Михайловичу никогда не забыть рассказа отца, Михаила Федоровича, перенесшего «черную смерть» в конце шестидесятых годов. Эта страшная гостья вспыхнула в Полоцке, а затем перекинулась на Можайск и Москву. Иван Грозный приказал учредить крепкие заставы, а дворы, куда проникла чумная зараза, заколачивали со всех сторон, никого из них не выпускали, так что многие умирали от голода в собственных дворах, где и были зарыты в земле. Все монастыри, посады и дороги были заняты заставами, перекрывшими всякое передвижение. А тех, кто пытался пройти мимо, стража хватала и тут же у заставы бросала в костер вместе со всем, что при них было, — повозкой, седлом, уздечкой…
Вокруг Москвы в полях были вырыты громадные ямы, куда сбрасывали по нескольку сот трупов погибших от чумы в общую кучу, без всяких домовин.
Одним — страшная беда, другим — пожива, не без горечи вспоминал Михаил Федорович. На Москве во время моровой язвы находился диковинный для москвитян слон, присланный Ивану Грозному в дар от персидского шаха вместе с проводником арабом, который, ухаживая за слоном, получал от царя большое жалованье. Тати, польстившись на деньги, ограбили и убили жену араба. Испустился слух, что будто бы араб со слоном занесли из Персии чумовую заразу, и они были высланы из Москвы в посад Городец. Здесь араб умер. Тело его зарыли в землю вблизи сарая, где содержался слон. Последовал царский приказ — умертвить и слона, что поручено было сделать посадским людям и окрестным крестьянам. Слон, видевший, как зарыли в могилу тело его друга — проводника, затосковал, разрушил свою ограду и, выйдя из сарая, лег на могилу, с которой так и не сошел, когда его убивала собравшаяся вокруг толпа.
По повелению Ивана Грозного патриарх Никон вывез царскую семью из столицы в Калязин монастырь, где остался и сам. В Москве началось народное брожение. Раздавались голоса, что в дни народного бедствия патриарху пристойнее было бы оставаться на Москве, а он покинул свою паству, и, глядя на него, многие попы от приходских церквей разбежались, так что православные христиане помирают без покаяния и причастия, и мертвых погребать некому.
К началу сентября 1571 года в черных сотнях и слободах Москвы оставалось в живых весьма незначительное число людей; из шести стрелецких полков не сохранилось в целости ни одного — многие умерли или поражены были чумой, другие разбежались. На некоторых боярских дворах из многочисленной дворни осталось по два-три человека. Все лавки в торговых рядах стояли закрытыми. В Кремле все ворота были заперты, решетки спущены, и только одна калитка с выходом на Боровицкий мост оставалась днем открытой. Горе и страх заразы угнетали людей.