Графиня Салисбюри
Шрифт:
В продолжение этого времени граф Гильом занял город, преследуя своих неприятелей, собравшихся на главной площади, где он опять напал на них и разбил, и как никто из них не мог спастись, то все и были ими взяты в плен или убиты; после чего он велел собрать множество лошадей и телег, и погрузить на них все, что только мог найти драгоценного, и поступил точно так же с этим несчастным городом, как поступили неприятели с его собственным, велел поджечь его со всех четырех сторон, чтобы истребить все, чего он не мог увезти с собой, и когда город превратился весь в пепел, он отступил к реке, и на другой день отправился с дядей своим, торжествуя тем, что так ужасно отомстил врагам, к Мобер-Фонтен.
Как скоро Филипп Валуа узнал об истреблении Обантона, то немедленно сделал распоряжение, чтобы герцог Нормандии, сын его, отправился в Гейнау, с самым многочисленным войском, какое только он в состоянии будет собрать, предавая огню и мечу все города и жителей своего двоюродного брата, и вместе с тем послал новые наставления Гугу Кирету, Богюше и Барбеверу охранять
Поэтому и все другие, находящиеся в Дуэ, Лиле и Турнае, узнав эти обстоятельства, вооружив тысячу воинов и триста стрелков, отправились во Фландрию, и на рассвете другого дня прибыли под Куртрай, но так как город был хорошо укреплен и охраняем многочисленным гарнизоном, то они и не могли его взять, а ограничились только тем, что успели разграбить и сжечь его предместья, и увезти на другой берег Ли награбленную ими добычу.
И так как это касалось уже собственно добрых людей Фландрии, то Иакову Дартевелю принесены были от них жалобы в городе Ганде, бургомистром которого он был. Это известие его поразило, и он поклялся отомстить жителям Турнезии за такое коварное злодеяние; почему и сообщил об этом происшествии всем городам Фландрии, графам Салисбюри и Суфольку, которые, как нам известно, были преданы королю Эдуарду, и просил соединиться с ним, назначив день, между городами Одернард и Турнаи, в одном месте, называемом Пон-де-Фер.
Оба английские графа отвечали ему, что они непременно будут на назначенном месте в определенное им время.
Поэтому для исполнения своего обещания и отправились в путь с мессиром Вафларом де ла Круа, который служил им проводником, зная хорошо местность, потому что много раз воевал в этой стране; но случилось так, что выступавшие из Лиля узнали об избранном ими пути и о малочисленности их отряда, состоявшего только из пятидесяти копьеносцев и сорока стрелков; и, взяв с собой полторы тысячи воинов, устроили три засады, так что с какой стороны ни показались бы графы Салисбюри и Суфольк, в любом случае погибель их была бы неизбежна. Впрочем, все это не привело бы ни к чему; потому что мессир Вафлар повел их противною дорогой и довел бы их другим путем, если бы случайно не сделан был один из окопов именно на том месте, где им пришлось пробираться. При виде этого, недавно глубоко вырытого рва, мессир Вафлар советовал рыцарям возвратиться и не думать больше об исполнении данного обещания, потому что всякая другая дорога, кроме той, которую он избрал, подвергнет их неизбежной гибели; но рыцари не хотели ничего слушать, смеясь над опасением своего проводника и велели ему по другой дороге вести их вперед, потому что не хотели никак изменить Иакову Дартевелю в данном ими обещании. Мессир Вафлар согласился; но, желая сделать последнее усилие, чтобы отвратить их от этого намерения, сказал им: «Честные рыцари, вы избрали меня проводником в этом походе, и я обещался довести вас, что и исполню и поведу по той дороге, какую вы мне сами назначили; потому что я считаю для себя честью быть вашим спутником; но предваряю вас, что ежели мы попадем на скрывшихся где-нибудь в засаде воинов Лиля, и как тогда всякое сопротивление будет бесполезно, то я оставлю вас и в бегстве буду искать собственного спасения, и уверяю вас, что употреблю к этому все усилия». При этих словах рыцари снова начали смеяться, отвечая ему, что лишь бы только он ехал вперед, и вел их, где он хочет, к Пон-де-Феру, а они дают ему полную свободу действовать так, как ему заблагорассудится в случае встречи с неприятелем. И они отправились далее, разговаривая и шутя, никак не предполагая, чтобы предсказание Вафлара могло сбыться, до тех пор, пока они спустились в глубокий ров, окруженный густыми деревьями и кустарниками, где вдруг увидели заблестевшие кругом их шлемы стрелков, которые, вскочив, закричали: «Смерть, смерть, англичанам!» — и вместе с этим тучи стрел и пращей полетели со всех сторон на малочисленный отряд. Вафлар в одно мгновение заметил, что опасения его были основательны, посему, поворотив лошадь, успел скоро выскочить и кричал рыцарям, чтобы они последовали его примеру, а сам во весь опор пустился назад так, как предполагал прежде, но рыцари, напротив, начали защищаться, и когда Вафлар в своем бегстве оглянулся на них, то увидел, что они, спешившись, храбро дрались; только это и мог он заметить, потому что скоро потерял их из вида, и из всех тех, кого он провожал, никто не возвратился назад, и только один он мог известить о случившемся несчастии с графом его оруженосца, которого и послал с этим злополучным известием в Англию к графине.
Эдуард и Нефвиль слушали с большим вниманием рассказ его обо всем случившемся во Фландрии, потому что во все время своего пребывания в Шотландии они ничего не знали, что делалось за морем. Король щедро наградил вестника за поспешность, с которой он исполнил это поручение, и отпустил его, ожидая возвращения Гильома Монтегю.
Однако ночь наступила, а Гильом не возвращался; наконец пробило полночь, и Иоанн Нефвиль и Эдуард удалились в приготовленные для них комнаты; но Эдуард вместо того, чтобы раздеться и лечь в постель, снял только панцирь и в сильном волнении начал ходить скорыми шагами по комнате; мрачные мысли волновали его душу, и он думал, что граф, пленный или мертвый, во всяком случае оставлял беззащитную жену в его власти. Скрестив руки, с преступным желанием в душе и озабоченным лицом, ходил он, временами останавливаясь у окна и устремив взор на противоположную оконечность здания, в котором через небольшое с острым сводом окно и разноцветные его стекла виден был свет лампады домовой церкви; он знал, что там Алисса, отказавшая принять его, догадываясь, может статься, что это был он, молилась от всей непорочной и любящей души своей Всевышнему, за мужа пленного или умершего. Тогда Эдуард, прислонясь к стене и не сводя глаз с освещенного окна, мысленно видел прекрасное, вечно улыбающееся лицо, омраченное горестью и слезами; ему казалось, что он даже слышит ее рыдания, и в эту минуту она казалась ему еще прелестнее; потому что ревность усиливает любовь, и он почел бы непостижимым блаженством отереть устами своими те слезы, которые проливались о другом. Он решился непременно увидеть графиню, хотя на одну минуту; чтобы только сказать ей несколько слов, и после стольких военных трудов, утешить себя очаровательными звуками ее голоса; свет все еще был виден в окне домовой церкви и блистал на разноцветных святых одеждах рубинами и сапфирами. И он воображал, что этот же свет освещал прелестную женщину, которую он любил в продолжение целых трех лет, не говоря ей никогда о том, что происходило в его сердце, и это было без намерения, без особенной на это воли, а так, как будто какая-то непреодолимая сила его удерживала; он отворил дверь и пошел по темному коридору и на повороте его увидел впереди себя вдали луч света, который проникал в непретворенную дверь и освещал длинною чертою угол стены и пол коридора, выстланного плитами. Он пошел прямо на него, затаив дыхание, и стараясь идти так тихо, чтобы шаги его не были слышны, до самого входа в церковь; дойдя до двери, он заметил, устремив взор до самого алтаря, графиню на коленях с опущенными руками, склонившую голову на аналой, в то время как молодой человек, стоявший прежде у колонны в таком неподвижном положении, что его можно было принять за статую или привидение, начал подходить к Эдуарду, но так тихо, что шаги его не были слышны на украшенных гербами плитах, которыми вымощен был пол церкви; король узнал в нем Гильома Монтегю.
— Я пришел за ответом, мессир, — сказал он, — потому что не мог дождаться вашего возвращения, не понимая причины такой медленности.
— Посмотрите, ваша светлость, — сказал Гильом, — истомясь слезами и молитвою, этот ангел уснул.
— Да, — продолжал Эдуард, — и вы ожидали ее пробуждения?
— Я охранял ее сон, ваша светлость, — сказал Гильом, — это мой долг по поручению графа, который для меня теперь еще священнее, потому что, может быть, в эту самую минуту он с высоты небес смотрит, как я его исполняю.
— И вы намерены провести здесь ночь? — спросил Эдуард.
— Останусь, по крайней мере, до тех пор, пока она проснется; и что прикажете тогда сказать ей от вас?
— Скажите, — отвечал Эдуард, — что молитва ее, которую она воссылала к небу, услышана на земле, и что король Эдуард клянется ей своей честью, что если только граф Салисбюри жив, то он будет выкуплен, в случае же, если убит, то будет отомщен.
После этих слов, король удалился медленными шагами и вошел в свою комнату с любовью еще большей, нежели раньше укоренившейся в его сердце, и бросился, не раздеваясь, на постель; лишь только начало рассветать, он, разбудив мессира Иоанна Нефвиля, оставил замок графини Салисбюри, не говоря с нею, ожидая всего от обстоятельств, надеясь на будущее.
Глава XIV
Когда Эдуард возвратился в Лондон; то нашел, что приказания его исполнены и флот готов; а так как теперь он имел двойную причину возвратиться во Фландрию, потому что, кроме продолжения исполнения своего предприятия, ему нужно было поспешить на помощь зятю, вступившему за него в неравное состязание графа с королем; потом ему надо было препроводить целый двор дам и камергерш королеве, находившейся все еще в добром городе Ганде, под защитой Иакова Дартевеля, и кроме этих придворных, увеличить войска, прибавив к прежним еще стрелков и вооруженных людей, чтобы продолжать войну в случае, если бы даже владетели Империи и отошли от него; чего он начинал уже опасаться по полученным известиям от Людовика V Баварского, который предлагал ему быть посредником между ним и королем Франции для заключения перемирия.
22 июня он сел на корабль и пустился в сопровождении прекрасного, никогда еще не виданного флота по реке Темзе и, спустившись по ней, вышел в открытое море с таким величием, что можно бы было сказать, что он покорит весь свет. Два дня продолжая путь, вечером последнего увидел вдоль берегов Фландрии, между Бланкенбергом и Эклюзом, такое множество корабельных мачт, что их легко можно было принять за лес, выросший на море. В ту минуту он позвал к себе кормчего, который тоже смотрел с удивлением на это неожиданное зрелище; и спросил его, что это значит? Тогда кормчий отвечал ему, что это должна быть армия нормандцев и французов, по повелению короля Филиппа, охраняющая море, чтобы ожидать вашего возвращения, воспрепятствовать вам пристать к берегам Фландрии.
— Следовательно, это те самые люди, — сказал Эдуард, выслушав с вниманием сказанное кормчим, — которые взяли два самых больших моих корабля, Эдуарда и Христофа, разграбили и сожгли добрый мой город Сутамптон.
— Вероятно, они, — отвечал кормчий.
— В таком случае, — сказал Эдуард, — остановимся здесь, потому что я давно желал встретиться и сразиться с ними; а так как теперь они у нас на виду, то я не упущу этого случая, и если будет угодно Богу и святому Георгию, то мы в один день заставим их поплатиться за все грабежи в продолжение целых трех лет. Велите бросить якорь и наблюдать всю ночь, чтобы не потерять их из вида.