Граненое время
Шрифт:
— Откуда у тебя это толстовское непротивление? — без всяких обиняков спросил он Василия, когда они после обеда вышли в другую комнату. — Черт знает, что такое! Как ты мог молчать, тем паче в наше время?
— Не горячись, Захар. Давай объяснимся... Помню такой случай на Ингульце. Большое украинское село дважды переходило из рук в руки. Стремясь окончательно выбить нашу пехоту с восточной окраины села, немецкие автоматчики погнали впереди себя женщин. И тогда наш батальон вынужден был отойти на вторую линию, не дожидаясь приказа, хотя этот батальон не раз стоял насмерть... Примерно так получилось
— Если бы не Журина, ты бы вообще все простил Витковскому!
— Торопишься с выводами.
— Он самолично застрелил на фронте ни в чем не повинного человека, а ты, младший по чину, видел это и молчал.
— Не верно. Я не молчал. Я схватывался с ним под тем же Харьковом, зная, впрочем, что он может сделать со мной что угодно: разжаловать в рядовые, послать в штрафную роту. Он был сам себе прокурором...
Братья стояли лицом к лицу: младший подтянут, привычно собран, на вид значительно моложе своих сорока шести лет, и старший — совсем седой, медлительный по-стариковски, но цепкий на слово. Они очень рано, безусыми юнцами вступили в партию, не отшагав и половины уставного срока в комсомоле. И партия, не делая им скидок на их молодость, сразу же развела их на разные посты: старшего — в сельский райком, младшего — в военную школу. Но у Синевых была одна постовая ведомость, один пароль, одно желание — служить партии как можно лучше. Заслуги у каждого свои, но ответственность не может быть у одного больше, у другого меньше: ответственность коммуниста измеряется не высотой служебного положения, а всей его жизнью.
— Согласен, мы с тобой за все в ответе, в равной степени, — сказал Захар и присел к столу. — Но есть люди, которые должны нести не только моральную ответственность. Почему же я должен принимать от них партвзносы? Тут бы полагалась совсем другая плата.
— Да черт с ним, с Витковский, пусть мучается, если у него остался хоть атом нерасщепленной совести. Кончим о нем.
Захару стало жаль брата, который и без того немало пережил за последний год: то эти открытые стычки с Зареченцевым, то этот тайный поединок с Витковский. С него действительно уже довольно.
— Не жалеешь, что приехал сюда, к нам?
— А ты думал, что, я поеду в Краснодар, поближе к Сочи? Там без меня нахлебников достаточно.
— Мы-то с тобой, Василий, еще поработаем, — сказал старший и заговорщицки глянул на меньшого.
— Положим, тебе Краснодар не помешал бы. Партийная работа старит так же, как земляные работы, например. Плохо выглядишь, Захар, напрасно отказался от путевки.
— Брось ты эту панихиду, не то жен позову с кухни!
Но женщины явились сами, решив, что мужчины о своем уже поговорили и теперь можно сообща потолковать о делах семейных.
— Живем рядом, встречаемся раз в месяц, — сказала Полина Яковлевна, устраиваясь подле Василия Александровича. — А в старину считалось, что деверь невестке лучший друг.
— В старину и невестки почаще заглядывались на деверей, — в тон ей заметил он.
— Молодец, не растерялся! — похвалил его Захар.
— Тетя Поля, а что это такое — деверь? — спросила Рита.
— Не знаешь?
— Откуда ей знать, — сказала Ольга.
— Я в ее годы разбиралась
— Сравнила! — подхватил Захар. — У вас в семье было тринадцать человек — чертова дюжина! А теперь большими семьями не живут. Не принято. Где твои зятья, где внучата?За тридевять земель! Тут, пожалуй, все перезабудешь, в том числе и свой титул тещи.
— Так я тебе объясню, Риточка. Деверь — это брат мужа, золовка — это мужнина сестра.
— Тут без лифта, черт побери, не взберешься на этакую верхотуру! — посмеивался Захар. — Брось ты забивать ей голову.
— Спасибо, тетя Поля, — поблагодарила Рита и вышла из комнаты.
— Уже невестится, — сказал он ей вдогонку.
«Глупости! Дети, настоящие дети. Знали бы, что у меня на сердце...» — мысленно обратилась она к Роберту, который бросил ее на произвол судьбы. (Рита, Рита-Маргарита, ты еще и не представляешь себе, как жизнь искусно отодвигает в прошлое все, чему не суждено сбываться.)
А те, кого она звала детьми, только и ждали, когда выйдет из комнаты молоденькая девушка. Для них потери в юности — это еще не потери. Хуже, много хуже, если ударит молния в гущу леса.
— Ты бываешь у Журиной, как она там? — спросила Полина Яковлевна Ольгу, едва Рита прикрыла дверь.
— Наталья Сергеевна не любит перекладывать свои беды на плечи других.
— Напрасно она такая замкнутая. Ведь разделенная радость — двойная радость, а разделенное горе — полгоря.
— Друг мой, если бы у нее было оно одно...
Братья не вмешивались в разговор жен. Старшая, как обычно, не в меру горячилась, младшая терпеливо выслушивала, не перебивала.
— Какое несоответствие, — сказал Захар, обращаясь к брату. — Характеры у нас с тобой — две копии с отцовского, а жены у нас, что называется, небо и земля.
— Интересно, кого же ты считаешь небом? — немедленно спросила его Полина Яковлевна.
— Ну, ясно, Ольгу. Чужая жена — всегда небесное создание!.. — Ему хотелось растормошить их всех какой-нибудь шуткой-прибауткой. Нельзя же весь день говорить о грустном.
Еще вчера Рижский залив был тихим: по его зеленоватой глади, от берега до горизонта, пролегали вьющиеся меж отмелей торные проселки, — полное сходство со степью, дремлющей под осенним солнцем. А ночью разгулялся сильный скандинавский ветер; он сломал все дороги в море, и утром ни один рыбацкий катер не снялся с якоря. Ветер крепчал с каждым часом, достигнув к полудню такой силы, что даже рыбаки попрятались в своих игрушечных сборных домиках, разбросанных среди прибрежных дюн.
Огромные волны перегоняют друг друга, со всего размаха падают плашмя и тут же спешат подняться, чтобы любой ценой настигнуть тех, кому посчастливилось вырваться вперед. Сосны на дюнах, точно судьи этого марафонского бега волн, часто взмахивают упругими ветвями, как флажками, когда волны пересекают черту финиша — белую полоску пены на утрамбованном песке. В низком небе кружит чайка. Она то разворачивается круто, так, что ветер чуть не опрокидывает ее, и тогда она отчаянно машет одним крылом, чтобы удержаться в воздухе, то снова, выровняв распластанные крылья, взмывает над свежей бороздой глубоко распаханного моря.