Грани жизни
Шрифт:
В машине, посасывая трубочку и с наслаждением вдыхая медово-ароматный дымок, Сковородин думал о встрече в Академии наук. Жизнедеятельное, спокойное настроение уже окончательно вернулось к нему, и он сейчас уже заранее представлял себе, как пройдет это очень ответственное собрание членов делегации и светил науки.
*
Возвращаясь в экспериментальный цех, Петя шел как во сне. Вчерашний удар вновь повторился, и так же беспощадно-жестоко, разрывая слух, сердце и мысли, звучал неузнаваемо чужой голос Галины. Лица ее, такого любимого, он не мог сейчас себе представить, — такого лица он вообще не знал и не видел.
памяти холодные, будто окаменевшие черты Сковородина, его хриплый голос, и даже как бы и думы его, только злые думы о Пете Мельникове и его бригаде. Но Петя глубоко ошибался: Петр Семенович уже вчистую забыл о нем.
Вернувшись в цех, Петя стал на свое место. Стараясь ни с кем не встречаться глазами, он напряженно следил за каждым своим движением, чувствуя себя в положении пловца, которого шальная прибойная волна выбросила на берег. В ушах его еще слышится шум прибоя, глаза еще слепит от пенных перехлестов соленой волны и колючих брызг, ноги еще дрожат, — скорее бы ощутить под собой землю, родную, надежную землю!..
После работы в проходной Петю увидел Степан Ильич.
— Эге-ге, секретарь комсомола!.. Что с тобой? Зачем же больным на работу приходить?
— Спал плохо, голова болит, — глухо ответил Петя. Но, расставшись с Сосниным, Петя с раскаянием подумал, что сегодня впервые в жизни обманул Степана Ильича.
«Уж ему-то обо всем можно рассказать, — смятенно размышлял Петя, шагая к дому. — Но как об этом расскажешь? И даже Степану Ильичу? И обязательно ли нужно рассказывать?.. Ведь все «это» обрушилось только на меня, ведь это же только мое, глубоко личное дело!.. Я буду, буду держаться, работать изо всех сил!.. Я не сдамся… Сдаваться позорно и бесчестно… Все свои обязательства я выполню именно так, как было мной обещано… Но ведь я не железный. Я человек, мне больно, невыносимо трудно… И я еще должен обо всех этих терзаниях рассказывать? Нет, я ничего не обязан рассказывать и не расскажу никому!.. Пусть это останется только в моей душе!»
Петя шел, ничего не замечая вокруг. Его смятенные мысли, сталкиваясь, раскаляясь и словно обжигая, неслись нескончаемым вихрем; сердце так бурно колотилось, что тяжко было дышать. Петя даже приостановился, расстегнул воротник зимнего пальто и судорожно глотнул холодного воздуха с сухим летучим снегом.
Сквозь снежный туман зыбкими вспышками пробивался свет фонарей. Переполненные в часы «пик» троллейбусы и трамваи проносились мимо запорошенных снегом уличных аллей, бросая сквозь черные стволы деревьев беспокойные перебежки огней. Снег на асфальте несмолкаемо скрипел под тяжестью бесчисленных шагов и больно отдавался в ушах Пети, как бедная музыка, режущая слух своей жесткой однотонностью. Сегодня он будто не узнавал своей улицы и себя самого среди ее встречных толп — все казалось тревожным, зыбким, неверным. Люди торопились домой к обеду и отдыху или на работу вечерней смены, и никому не было дела до молодого человека Пети Мельникова. Да ведь и он никого не замечал, потому что никто на свете не мог ему помочь.
«И никому ничего не расскажешь, никому, даже маме! — все отчаяннее думал Петя. — Оказывается, я и не знал, что бывают дни, когда человек окажется один, совсем один!.. Я один в моей беде, в моей боли… Один!»
Петя никак не мог предполагать, что, едва расставшись с Сосниным, продолжал свой путь…
— Вот, сам видишь, не попусту я тебя позвал за Петей досмотреть! — обеспокоенно шептал Гриша. — Что-то с ним вчера оч-чень тяжелое случилось!
— Да, несомненно, — отвечал Матвей, не сводя глаз с шагающего впереди Пети, — Даже по походке видно, что человеку сильно не по себе. Но что же с ним могло случиться?
— Все от нее идет, от Галины, в этом я твердо убежден!.. Помнишь, Матвей, как я год назад говорил, что Петя на несчастье свое в такую влюбился?
— Ну… чем же уж она «такая»? — усомнился Матвей. — Красивая девушка, очень изящна… а это многих манит, понятно.
— Черту польза от такой красоты! — обозлился Гриша. — А душа ее где? А понимание? С Петей с детства дружу и знаю его, как брата, и столько в нем хорошего, благородного, и все настоящее, стойкое, на всю жизнь… А для этой папиной-маминой дочки ничего ценного в том нет. Молись ей одной, ее затеям служи!..
— Да, к нам она совсем не мирволила, — согласился Матвей.
— Она всех нас терпеть не могла! — совсем ожесточился Гриша. — Ты же сам видел, как она только и старалась оторвать Петю от нас и от нашего общего дела! Что ей наша работа? Обуза, помеха всем ее планам! Да на что ей жизнь, будущее? Влиятельный папа все устроит ей в лучшем виде! Но что же именно случилось? Он молчит, замкнулся, таит все в себе…
— Да, да… А сам словно в лихорадке, на себя не похож. Но, может быть, они просто поссорились, и вот он сильно переживает? — предположил Матвей. — А такие глубоко личные переживания, сам понимаешь, трудновато на люди выносить.
— Нет, тут что-то другое… Гораздо хуже ссоры, — настаивал Гриша. — А спросить не у кого, кроме Пети… И долго ли он будет, замкнувшись, молчать?
— Какой же ты, друг Линев, нетерпеливый!.. Только свершилось что-то, а тебе уже на, выложь все немедленно!
— Да у меня дурное предчувствие, пойми ты! — вконец расстроился Гриша. — Как увидел сегодня Петькино ужасное лицо, так и подумал: случилось что-то плохое не только для него, но и для всех нас!
— Ну, это уже из области мрачных фантазий, — успокоил его Матвей.
*
Но Гриша не успокоился. Едва увидев на другой день Петю, он решительно спросил:
— Вторые сутки вижу, как тебя перевернуло… Что случилось? Что?
— Мое личное дело, — глухо ответил Петя, и губы его побелели.
— Не верю!.. Почему в глаза не смотришь?
— А я что, виноват перед тобой?
— Ты член коллектива и зачинатель новаторского дела… и должен быть новым человеком во всем!
— Вот не знал, что Гриша Линев заставит меня жить по придуманной им схеме!
— Какая там к черту схема, если у меня предчувствие: случившееся с тобой касается всех нас!
— Ничего подобного! — холодно и незнакомо отчеканил Петя. — Касается только меня, как лично мое, глубоко личное дело!
Сева и Матвей, прислушавшись к этому еще не виданному между друзьями обмену резкими замечаниями, отвели Гришу в сторону.
— Будет тебе, право, прижимать человека.
— Ну, не рассказал он сейчас, услышим через неделю.
Миша Рогов прошептал почти со слезами в голосе: