Граница дождя
Шрифт:
Спустилась. Села в машину. Куда?
— Я, Маша, как пить без тоста, так и гулять без идеи терпеть не могу. Обед — это награда, необходимый и неизбежный разврат.
— Митя, какой вы все-таки максималист!
— Ничего подобного. Я и на минималиста не тяну — ленив. Тем не менее, вы знаете, что за день сегодня?
— В каком смысле?
— В смысле памятных дат.
— Понятия не имею.
— Так вот, сегодня день смерти Пушкина и день рождения Пастернака. Поедем в Переделкино?
— Куда хотите, ей-богу, все равно. Тем
Машина тронулась. Маше действительно было неважно, куда ехать. И сборищ юбилейных она терпеть не могла. Везти цветы на могилу пусть любимейшего своего поэта — нет, ни за что! Восторженный фанатизм какой-то вроде «козловок» и «лемешевок», дежуривших у подъезда кумира и готовых растерзать «соперниц». Балюня с высокомерным презрением не один раз ей об этом рассказывала. Митя, впрочем, возразил, что все, придающее жизни смысл, имеет право на существование.
— Глупость это — жить ради кого-то, ради чего-то, — Маша почему-то начала закипать.
— Знаете наш излюбленный врачебный анекдот: «Пациент спрашивает: “Доктор, я буду жить?”, — а тот вопросом на вопрос: “А смысл?”».
С только что голубого неба неожиданно повалил густой снег. Ритмично заходили «дворники» — влево-вправо, влево-вправо, — отсчитывая время, как маятник. По обе стороны шоссе тянулись белые поля. Митя включил музыку. Надо же — «Мужчина и женщина»… Маша вспомнила, как в ранней советской юности в пятый, кажется, раз воровато упивалась по недосмотру разрешенным фильмом… И каким кощунством показалось, что фильм этот якобы был снят по заказу автомобильной компании в качестве рекламы. У нее горели щеки и будто исчезло тело, как в полудремотных ночных фантазиях, где нет ни возраста, ни обстоятельств, а только сладкая иллюзия, что все происходит наяву.
Уже играла совсем другая музыка, снег прекратился, «дворники» закончили свой танец, и Митя сказал ровным, спокойным голосом, как будто продолжая:
— Замечательно кто-то сформулировал: «Овца не понимала смысла жизни, пока не встретила волка». Мы, кстати говоря, прибыли.
Митя разворачивался, стараясь поудобнее припарковаться, а Маша в панике проверяла, сможет ли она выйти из машины: пошевелила пальцами ног, осторожно согнула колени — все, все было в порядке, тело вернулось, морок прошел.
— Вот вы говорили, что не любите магии чисел, а я наоборот. Как раз через год будет редчайший момент, так называемый палиндром времени. Смотрите.
Он поднял какую-то веточку и написал на утоптанном снегу площадки: «20.02.2002.20.02».
— Ничего не понимаю.
Она действительно ничего не понимала ни в себе, ни в однообразной череде цифр.
— Двадцатое февраля две тысячи второго года, двадцать часов две минуты. Читается и с начала, и с конца. Так вот, главное — не забыть, не прозевать. Мы с вами обязательно найдем какое-нибудь особенное место и там загадаем желание или просто
Они прошли по расчищенной аллее и оказались перед старинной усадьбой.
— Где мы?
— Вы хоть видели, по какому шоссе мы ехали?
— Нет, отключилась.
— Не холодно?
— Нет. Так что это?
— Дом, как теперь сказали бы, жилой, на одну семью. Правда, знатную и небедную. Хотели бы такой?
— Не знаю.
— А я бы хотел. И чтобы жить там с вами, Маша. Люди так редко встречаются. Наверное, трудно понять, но это я так бестолково делаю вам предложение. А в залог вечной любви позвольте преподнести вам эту шишку.
Он нагнулся, вытащил из сугроба большую еловую шишку, стряхнул с нее снег и с церемонным поклоном протянул Маше.
«Почему так мало деревьев с шишками? Ничего-то я не знаю, ни деревьев, ни цветов, ни птиц», — некстати мелькнуло в голове.
Как девочка-отличница, которая на уроке арифметики автоматически, не вдумываясь, отвечает заученную таблицу умножения, она выжала пустые, ничтожные слова. Будто кто-то обманом вполз внутрь и теперь говорил ее голосом.
— Куда уж теперь, Митя, поздновато, привыкла я жить одна…
Она тускло, как загипнотизированная, качала головой и водила носком сапога по тропинке, чертя полукруг за полукругом.
— Ну что ж, поставим здесь памятный знак «Место невстречи», — как-то глухо сказал Митя и воткнул в сугроб шишку, которую Маша так и не взяла. — Простите меня.
Маша сделала судорожную попытку объяснить, что хотела сказать совсем не то:
— Митя, я, наверное, неправа, вы себе не представляете…
И тут из сумочки раздалась телефонная трель.
— Моцарт — это тот, кто музыку для мобильников сочиняет, — нарочито отчетливо сказал Митя, пока она открывала «молнию» и рылась в отделениях.
— Первое или уже второе едите? — шипел искаженный помехами Володин голос. — Я освободился. Вы где?
Маша молча передала трубку Мите, он с Володей о чем-то договорился.
Они шли обратно не по аллее, а по узкой тропинке. Митя, прихрамывая, впереди. Маше хотелось вцепиться ему в спину, схватить за рукав, завыть, что все не так, но они молча дошли до площадки, сели в машину и выехали на шоссе.
По радио передавали новости, потом какой-то комментарий, они спокойно, будто ничего не произошло, обменивались репликами.
Володя ждал у входа в резной теремок, аляповато украшенный картонными девицами в сарафанах, зазывно протягивающими на подносах всевозможные яства. При мысли о еде Машу вдруг затошнило, захотелось домой, на диван под пальмой, закутаться в плед, уснуть и проснуться обычной, вчерашней.
Она вылезла из машины и медленно пошла к Володе. Случайно уронила варежку, нагнулась и поняла, что стоит ровно посредине и еще не поздно сделать шаг в любую сторону. Отряхнула варежку, решительно направилась к Володе, Митя догнал ее.