Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции
Шрифт:
29 октября
Остров. Какой-то цейлонский пейзаж – озеро, деревья, заросли. Непрестанный шум моря за соснами, непроходимые кустарники букса. Великолепный золотой, потом пурпурный закат, делавший снеговые вершины дальних Альп темно-розовыми. Запах глубокой воды, малахитовый цвет ее. Утром отправила фельетон «Конец Мопассана». Сидя на террасе ресторана и глядя на закат, говорили о том, что солнце заходило так же при Мопассане, при Башкирцевой и, еще раньше, в дали веков, при Александре Македонском. Говорили о «людях смерти», к которым И.А. причисляет себя.
Дома – книга от Ирины Одоевцевой с милой
1 ноября
Отослали прислугу – новая придет только в субботу, и три дня в доме работаем все понемногу. Не обходится, конечно, без раздражения, споров, недовольства. Да что делать?
Вчера были одни днем с капитаном в доме, и было тихо, как в могиле. Шел дождь, не переставая; черные перья пальм особенно мрачно закрывали горизонт, серое дымное небо медленно плыло над оливками. Было ужасно грустно. Это прекраснейшее в солнечные дни место в непогоду делается чуть ли не самым мрачным на свете. Я пыталась продолжать повесть о Праге, утомилась, замучилась и бросила. Потом мы часа два готовили на кухне с капитаном ужин. Он таскал из погреба дрова, промочил ноги, бранился. Растапливали плиту, жарили картофель.
Я (видя, что ему неприятно носить дрова) мирно: А ведь когда-нибудь будем вспоминать эту зимовку, эти вечера в кухне…
Он: Да. И, главное, будем вспоминать как нечто приятное; вот ведь какие штучки проделываются человеческой памятью.
Я (стараясь поправить дело): Да ведь это свойственно человеческой памяти…
Прерывая наш разговор, распахивается входная дверь, кто-то сует зонтик в угол, потом темная масса пролетает вверх по лестнице, и раздается отчаянный гневный рев:
– Черт знает что… Жалеть тридцать франков на автомобиль и лечь из-за этого в могилу… Я же ей говорил…
Затем вбегает В.Н., взволнованная, запыхавшаяся. И.А., со страшным шумом раздеваясь наверху:
– Капитан! Ко мне! Галя! Растирайте ее… Растирайте… Возьмите одеколону. Ноги до колен мокрые. Растирайте скорее! Да где она? Еще внизу? Вера! Вера!
Поднимается невообразимая суета и беготня. В.Н. со смехом рассказывает, что на дворе «мистический ливень», что перейти через дорогу невозможно, что они бежали, как сумасшедшие… Я стаскиваю с нее мокрые чулки, растираю ноги. И.А. все кричит и бушует у себя. Рощин растирает его. В конце выясняется, что он так волнуется оттого, что считает, что простуда реже поражает людей в нервном, приподнятом состоянии.
– В мои годы воспаление легких – это смерть…
Мы спускаемся и едим картофель, сгоревший почти в уголь, пока мы были наверху. Во время обеда выпивается значительное количество коньяку, к чему пристревает и капитан: «Я тоже промочил ноги…»
Вечером в кабинете И.А. с величайшим вкусом читает Мопассана, сидя в своей великолепной красной пижаме от «Олд Ингланд». В.Н. слушает, уже лежа в постели. Дождь продолжается. Мы дружно смеемся. Капитан в наброшенном на плечи пальто, без воротничка, сидя у печки, напоминает человека из ночлежки. В двенадцатом часу дом затихает.
3 ноября
С утра по случаю прихода новой прислуги – раздражение, беспокойство. В.Н. ходит за ней и дает сто приказаний в минуту, по обыкновению, тончайших, хитросплетенных и противоречивых.
Погода немного прояснилась, голубое небо кое-где, даже немного солнца временами. И я все сильней чувствую тоску по вольной жизни. Хочется быть в городе, пройти по улице, купить пучок цветов, зайти в музей, пройтись с кем-нибудь, поболтать о пустяках, зайти в кафе…
Часто, когда мне делается совсем плохо, я начинаю стирать себе рубашки или мою голову. И помогает.
4 ноября
После завтрака ходили гулять втроем – капитан уехал в Канны – к часовне Св. Христофора, потом вышли на ниццкую дорогу и вернулись обратно. Вечер чудесный, осенний, свежий, бодрый, при безоблачном небе. Говорили большей частью о капитане, – его недостатки – любимейшая тема. В «Возрождении» оказался фельетон Рощина, который я ему недавно печатала. Значит, опять деньги, которые можно «беспутно», как говорят у нас, истратить! Его вид «человека из ночлежки» невольно требует какого-то улучшения, а он здесь за все месяцы не купил ни разу ни одного носового платка, предпочитая тратить деньги на мещанские шоколадки, коржики и разнообразные поездки.
Хуже всего то, что все, что им пишется о здешних местах, – ложь, самая неправдоподобная, какую только можно представить. Все остальное – ничего, но этого я не могу простить ему: художник во мне не может простить!
7 ноября
В «Новостях» мой рассказ. Замечательно все же ощущение какого-то тепла при появлении чего-нибудь своего в печати. Как ни говори себе, что все это забывается через пять минут после прочтенья, что никому это не нужно, кроме меня самой, что и все другие пишущие думают, как ты о себе, – все же на душе теплей и как будто появляется какой-то смысл во всех муках и незаметных жертвах каждого дня…
Илюша пишет в открытке, что, по его предложению, – это почему-то подчеркнуто – решено прибавить к выпавшему из корректуры моему стихотворению еще одно или два и что пойдут они в следующем номере «Сов. записок». Стихи послать не Цетлину, а ему. Меня и это немного ободрило, хотя я последнее время много думала над своими стихами и очень неудовлетворена ими. Я отклонилась в сторону сдержанности и отсюда – некоторой сухости. Надо остерегаться этого. Часто вспоминаю слова Гиппиус: «Проза очень голит поэта».
8 ноября
Капитан приехал вчера поздно вечером. Красный, мокрый, растерянный, неловко вошел в кабинет, где мы сидели, долго не мог найти тона, сообразил, что надо поздороваться, только через пять минут после того, как вошел. И.А. его высмеивал весь вечер тем, что будто бы из кафе прислали счет на тридцать девять франков на его имя, перечислял напитки, будто бы перечисленные там. Тот поверил и стал говорить, что пойдет и «сделает скандал». А правда была та, что вчера прислали ему из газеты гонорар на 39 фр. Потом еще перед сном, дав ему желудочных капель, уверил его, что с ним будет ночью что-то ужасное, – все это умирая и плача от смеха. Надо сказать, что вид у капитана был почему-то затравленный. Больше всего он боится В.Н., так и ждет чего-то неприятного.