Грасский дневник
Шрифт:
Ф. А. начал говорить о том, что он приемлет и И. А. с его диапазоном, но ему нужен и Белый, и Блок, и его Россия, и его "хлыстовство" (разумея под этим всякое опьянение) и "плат узорный до бровей".
– Для меня, если я нахожу в Бунине нечто от А до Л, Блок дает мне от Л до Э. Для меня соединение этих двух разных ключей, как в музыке, есть обогащение. Если я приму одного Бунина - я обедню себя... Кроме того. Блок скажет мне что-то такое, чего не достает мне в вас. У вас, например, нет безумия, невнятицы, вы о безумии, о невнятице говорите внятно, разумно...
– Как! Как! А Иоанн Рыдалец, а Шаша, раздирающий собственную
– Вы об этих ваших персонажах говорите разумно. Для меня Вы и Блок как Моцарт и Бетховен. От каждого я получаю что-то иное... И то. Что Вы не терпите рядом с собой другого, может быть, есть именно только доказательство вашей творческой мощи. Мы нашу справедливость искупаем известным творческим бессилием. А Вы по звездам стреляете - так что же Вам быть справедливым!
Потом И. А. доказывал, что Россия Блока с ее "кобылицами, лебедями, платами узорными" есть в конечном счете литература и пошлость.
– Не надо забывать, сколько тут идет от живописи, от всяких "Миров искусства", от того, что писали картины, где земли было вот столько (он показал на три четверти), а неба - одна щель и на нем какая-то лошадь и овин. А России настоящей они не знали, не видели, не чувствовали!
– А я думаю, что если вы - русский человек, то вы один из полюсов русской жизни,- стоял на своем Степун.
– Это была кучка интеллигентов,- не слушая, говорил И. А.
– Россия жила помимо нее.
Потом Ф. А. читал - очень выразительно - Блока.
– Теперь я понимаю тайну их успеха,- сказал И. А.- Это эстрадные стихи. Я говорю не в бранном смысле, понимаете. Он достиг в этом большого искусства... И вообще, если я чувствую в произведении ауру художника, это меня уже болезненно ранит. Для того чтобы произведение было вполне хорошим произведением, я должен чувствовать в нем только его ауру - ауру произведения.
21 августа
Печатала под диктовку И. А. фельетон о принце Ольденбургском. Еще раз подумала о том, как тщательно он работает, как правильно ставит всюду знаки препинания, как выработан у него каждый кусок, каждая фраза. На это-то у меня почти постоянно и не хватает терпения.
Главное, что часто изумляло меня в И. А.,- что он бывает удивительно смиренен в своем ремесле. Возьмет маленький кусочек и выполняет его с почти педантической тщательностью. А потом оказывается, что собрание таких кусочков дает блестящий фельетон. Часто я сама дивлюсь скромности его требований, я в сравнении с ним нетерпелива, требовательна, хочу все чего-то огромного... а он напишет что-нибудь крохотное и радуется сам: как хорошо написал!
Это изумительная черта в таком гордом, нетерпимом часто человеке.
9 октября
И. А. сам принес и прочел нам найденную им во французской газете заметку о том, что Нобелевская премия в этом году назначается секретарю шведской Академии, поэту, умершему в апреле этого года. Расстройство его - для него это удар, т. к. он больше всех надеялся на премию,- выразилось только в том, что он пошел в город за газетами и немного возбужденнее обычного говорил: "Ведь тут дело даже не в деньгах,- говорил он,- а в том, что пропало дело всей моей жизни. Премия могла бы заставить мир оборотиться ко мне лицом, читать, перевести на все языки. Если же в этом году, когда за меня было 7 профессоров с разных концов мира, и сам Массарик, глава одного правительства
13 октября
С утра разбудил дождь. Продолжаю писать, хотя временами как во сне. И. А. со времени получения известия о премии обложился своими "молодыми" сочинениями и сел за работу. Вычеркивает, исправляет, надписывает. Неудачи заставляют его крепче собираться. Это замечательная в нем черта, молодая.
В. Н. плохо поправляется. Малокровие ее не излечивается, да, правду сказать, и время очень трудное.
19 октября
И. А. говорит, что у него бывает теперь временами огромное физическое и душевное отчаяние. Причины не совсем ясны, но, по-видимому,- невозможность писать, нездоровье, боли в руке и в боку, горло. Ему надо было бы поехать в Париж, переменить место, но он говорит, что не может себе представить ночи в отеле. Одному страшно.
14 декабря
Вечером у меня в комнате И. А. говорил:
– Ну как это перевести "скиглит чайка"? А ведь как выражено!
– Да это просто звукоподражание.- с легким презрением сказал Л.
– Да. А вот как выражено! Это именно эти звуки (он показал голосом, как кричит чайка). А вот например: - "За байраком байрак,- в поли могила.- Из могилы встае - казак сивый, похилий". "Похилий" - как сказано! А перевести нельзя. Я пробовал переводить Шевченко. Не то! Так же и поляков. Самые близкие "смежные" языки труднее всего поддаются переводу. Происходит это оттого, что они еще слишком близки к природе, они еще в диком состоянии - откуда и их прелесть - и при переводе не входят в семью языков, культурно развившихся.
Дата неизвестна
После обеда И. А. читал нам в кабинете те небольшие кусочки, над которыми работал последние дни. Читал как всегда превосходно, оттеняя голосом все главное. Особенно понравился отрывок про петербургского студента.
После обеда мы с И. А. ушли в конец сада и сели на скамью. Всходила луна. Ночь была облачная, прохладная. Начали говорить о писании.
– Ведь из чего иногда создается то блестящее, что так восхищает?
– говорил он.- Из какого жалкого, пустяшного оно большей частью выходит!
– А из чего создалась у вас "Чаша жизни"?
– спрашиваю я, вспоминая только что прочитанные вслед за "Студентом" отрывки из нее.
– То что у каждой девушки бывает счастливое лето - это между прочим вспоминалась сестра Машенька. Перед замужеством она все выходила в сад, повязывала ленточку, напевала лезгинку. А после замужества, когда на год оставила мужа, помощника машиниста, то тоже как-то повеселела, часто ездила на заводы в соседнее именье Колонтаевку, там была сосновая аллея, как-то особенно пахло жасмином в то лето... Эту аллею я взял потом в "Митину любовь", и так все это было жалко и горестно! А мордовские костюмы носили барышни Туббе, и там же был аристон и опять эта лезгинка... Отец Кир? Отец Кир... это от Леонида Андреева. Ведь он мог быть таким, синеволосый, темнозубый... А кое-что в Селехове - от брата Евгения. И он тоже купил себе граммофон и в гостиной у него стояла какая-то пальма. А главное, отчего написалось все это, было впечатление от улицы в Ефремове. Представь песчаную широкую улицу, на полугоре, мещанские дома, жара, томление и безнадежность... От одного этого ощущения мне кажется и вышла "Чаша жизни". А юродивого я взял от Ивана Яковлевича Кирши.