Граждане
Шрифт:
Павел как-то даже отправился на Воронью, чтобы посмотреть на этот заслуженный дом, но увидел только черную обугленную стену, за которой на горке розовой кирпичной пыли выросли два хилых деревца. Он восхищался в душе дружной тройкой Кузьнаров, так крепко связанной с историей города, о котором они говорили, как о живом существе.
Сейчас он стоял против бывшего «Кафе-клуба» и пытался себе представить, что чувствовал член Союза борьбы молодых, ходивший здесь дозором в день, когда готовился взрыв этого гнезда гитлеровцев. Интересно, какой он был, тот парень? Наверное, невысокий, голубоглазый, с задорно вздернутым носом, в кепке, надвинутой на глаза, и с гранатами в карманах. Прохожие толкали паренька так, как сейчас толкают его, Павла. И, быть может, он тоже за
«Эх, если бы я тогда был в Варшаве!» — вздохнул Павел, глядя в высокие окна кафе, на шторы, пронизанные холодным лиловым светом неона. И вдруг ему пришла в голову странная мысль, что он виноват перед тем юношей из Союза борьбы молодых, который стоял здесь в час покушения. В первую минуту эта мысль показалась ему самому нелепой, и он пожал плечами. Но назойливо стучало в мозгу: «Тот парень не думал о себе, он думал только о том, что надо сделать».
«А я?» — спросил себя Павел.
С внезапной тревогой вспомнил он день своего приезда в Варшаву, когда он вышел из вагона, как завтрашний победитель, с твердым намерением стать большим человеком — в сущности, это было его единственным желанием. Да, таков был его багаж — перевязанный веревкой чемодан, набитый мечтами об успехе. И все, что он делал потом, носило на себе то же самое клеймо. Порой он это понимал, но не хотел в этом признаться. Отгонял беспокойные мысли, защищался от самого себя, твердя: «Партия, правительство, Народная Польша…» Пожалуй, слишком часто он повторял эти слова!
— Вздор! — в испуге пробормотал Павел, как человек, ощутивший неожиданно прикосновение к затылку чьего-то холодного пальца.
Он попробовал себя высмеять: все это — сомнения мягкотелого интеллигента, червяк, которого надо в себе раздавить. Ведь каждому хочется добиться в жизни того, о чем он мечтает. Ленин учил, что это — обязанность коммуниста. Ленин, который, наверное, так же когда-то в первый раз вышел из поезда на петербургском или московском вокзале и потом шагал по улицам с тощим студенческим чемоданом… «Дурак, с кем вздумал себя сравнивать!» — тут же рассердился Павел. Мечты Ленина были о будущем мира, всего человечества, им не было границ в пространстве и времени, и уж, наверное, Ленин совсем не думал о себе. Павел помнил, как отец говаривал, пощипывая черные усики: «Ленин для меня сделал больше, чем господь бог. Бог сотворил меня нищим и отверженным, а Ленин сделал человеком». Стать ленинским человеком нелегко, это Павел знал. Такой человек не создан в седьмой день творения. Он создан веками тяжких испытаний, он сам себя вылепил из земли, напоенной потом и кровью. Все доставалось ему труднее, чем другим, и до него никто в мире не отведал такой терпкой горечи, но он был тверд и неподатлив, как земля, и ничто не могло его сломить.
«А мне все доставалось легко, — думал Павел. — И вот теперь я сломился, как тросточка. Да, сломился под напором первых настоящих испытаний и не умею доискаться их причины. А где она, в чем? Во мне самом». — Так он размышлял, и сердце у него щемило. «Я пошел по самой легкой дороге — за Лэнкотом».
Он больше не щадил себя. Он занят был мучительным, кропотливым анализом своих ошибок. Глубже всего скрыты в человеке источники его поражений: легче найти иголку в стоге сена.
Павел шел вперед по Новому Свету, и с каждым шагом его все сильнее охватывало отчаяние. Он часто останавливался, терзаясь такими тяжелыми сомнениями, что хотелось бежать куда глаза глядят, только бы вырваться из их круга. Но они его не оставляли. Он начинал сознавать, что в глубине его души корни честолюбивых стремлений сплелись с самыми заветными мыслями о партии, о революции. Да, он допустил, чтобы эти корки срослись между собой, — и оттого сам рос криво. Должно быть, это поняли и некоторые люди в редакции. Почему именно его сумел обмануть Лэнкот, его и никого другого? Да потому, что он, Павел, сам полез к нему в руки, как самонадеянный глупец, в погоне за успехом и лестью. А другие, конечно, смотрели на это с презрением. Ну, вот он и оказался на поводу у оппортуниста. Неудивительно, что Лэнкот воспользовался своей удачей. Кто бы на его месте не сделал этого? А там уже оставалось только головой кивать: «Хорошо, прекрасно, пиши, Чиж, партия смотрит на тебя». И Чиж, как дурак, верил и писал.
В домах Краковского Предместья уже было темно, только гостиница «Бристоль» сияла огнями. У входа ее стояли в ряд автомобили, и огни отражались в никелевых частях и лакированной поверхности кузовов.
«К чему я, собственно, стремился? — корил себя Павел, стоя в тени дерева напротив «Бристоля». — К тому, чтобы когда-нибудь подкатывать сюда в предоставленной мне машине? Псякрев! Хороши мечты коммуниста!»
Он дошел до жестокости в расправе с самим собой, находил в ней какое-то неистовое удовлетворение. Теперь, когда он зашел так далеко, он хотел сделать окончательные выводы. Чуть не с ненавистью смотрел он на автомобили у подъезда. На некоторых были опознавательные знаки иностранных посольств. — Вот кому я уподобился! — прошипел Павел при виде блестящего лимузина с американской регистрационной табличкой. Шофер его в эту минуту открывал дверцу двум мужчинам, вышедшим из гостиницы.
«Неправда, — тут же вступился за себя Павел. — Я ведь этого не хотел!»
Но он был уже во власти сурового озарения, которое помогло ему увидеть всю лживость его «правды». Он понял, что в конце его неверного пути стояли такие вот люди, и путь этот привел бы его к ним, если бы он продолжал идти слепо, видя только себя одного. Они, как волки на распутье, подстерегали каждого, кто сбился с дороги.
Павел отшатнулся, ослепленный светом фар. Машина повернула к Новому Свету.
— Что я с собой сделал? — шептал он. — Что я сделал!
От Польского театра вереницами шли люди. Только что окончился спектакль «Коварство и любовь». Над деревьями сверкнула голубая искра троллейбуса, раздался шум шагов по асфальту. Павел вздохнул с облегчением: он был уже не один. Как хорошо, что именно сейчас подошли люди! Он вышел из тени и направился к ним. Страстно захотелось услышать человеческий голос, коснуться чьей-нибудь руки. Он остановился рядом с какой-то парочкой у афишного столба. До него долетели слова: — Говорят, это очень занятный фильм, надо сходить. — С зеленоватого фона плаката, на котором лежали тени листьев, смотрело лицо «Верноподданного». Павел долго вглядывался в него. «Ну, и ловко же ты меня надул!» — подумал он с удивлением. Ветер шевельнул листья, лицо на плакате дрогнуло, и Павлу померещилась на этом лице снисходительная улыбочка Лэнкота. Он отступил на шаг и, набрав полный рот слюны, плюнул на плакат прямо в глаза «Верноподданному».
В тот самый вечер Михал Кузьнар добился, наконец, разговора с Русином. В течение многих дней он звонил по утрам в министерство и мрачно выслушивал ответ, что Русина нет или что он на совещании. И только сегодня секретарша сказала со вздохом: — Соединяю… — и через секунду в трубке раздался знакомый деревянный голос.
— Кароль! — крикнул Кузьнар, услышав его. — Мне нужно с тобой повидаться! Немедленно! По нашему общему делу, понимаешь? Сейчас же!
Русин спокойно объяснил, что сейчас никак нельзя, и, подумав, предложил ему прийти вечером, к восьми.
— В это время у нас уже тихо, и мы с тобой сможем потолковать.
В приемной действительно царила тишина, только из коридора доносились голоса уборщиц. В открытое окно веял сухой и теплый ветер из ближайших парков и скверов. Кузьнар сел на стул у двери, обитой кожей, и не сводил глаз с секретарши. Каждую минуту тихонько звонил какой-нибудь из телефонов, — и секретарша, сняв трубку, говорила вполголоса: — Слушаю, товарищ, — потом нажимала кнопку и соединяла начальника с кем-нибудь другим, а Кузьнар в ярости сжимал кулаки. Наконец, после одного из таких телефонных звонков она сказала: — Товарищ Русин просит извинить его, он скоро освободится.