Граждане
Шрифт:
Тем не менее Агнешку ни на миг не оставляли мысли о Павле. Городская весна с ее тревожащими запахами, прохладные вечера, полные шелестов, когда на Жолибоже в садиках поднимались испарения от сырой земли, — все вызывало в ее сердце грусть и смятение. По ночам Агнешка долго не могла уснуть и, лежа на спине с заложенными под голову руками, слушала свист поездов, пролетавших под виадуком. Быть может, в одном из этих поездов Павел возвращается в Варшаву? Она давала волю мечтам и мыслям о нем. До рассвета оставалось еще несколько часов, а ей то и дело чудилось, что
Не прошло и недели, как она до такой степени уже потеряла голову, что однажды, зайдя на почту на Новогродской, неожиданно для себя очутилась в телефонной кабине с монетой в руке. «Боже мой, что я делаю!» — подумала она в испуге, услышав звон монеты, опущенной в автомат. В трубке откликнулся незнакомый мужской голос, и Агнешка, призвав на помощь последний остаток гордости, попросила позвать… Виктора Зброжека. Оказалось, что Виктора нет в редакции.
— А кто это говорит? — допытывался невидимый собеседник.
— Так, быть может, есть редактор Чиж? — шопотом спросила Агнешка, заслоняя отверстие трубки ладонью.
Голос в трубке помолчал, потом буркнул:
— Его тоже нет.
— А когда он будет? — с усилием вымолвила Агнешка.
Спрошенный неприятно засмеялся:
— Если бы мы знали! Сами теряемся в догадках…
Потом опять недоверчивое покашливание:
— Простите, а кто это говорит?
Агнешка торопливо повесила трубку. У кабины уже выстроилась очередь. Она выбежала красная, не сомневаясь, что ее провожают ироническими взглядами.
Тот, кто ей отвечал из редакции, конечно, не шутил. Ясно, что с Павлом что-то случилось, — ведь он раньше всегда добросовестно ходил в редакцию каждый день, У Агнешки сердце захолонуло от злых предчувствий, и остальные полдня ее преследовали страшные мысли. Стоило закрыть глаза — и перед ней появлялось лицо Павла, уже не насмешливое, а такое скорбное, страдальческое, что Агнешку начинали мучить угрызения совести, Если бы не сила воли, она плакала бы день и ночь.
Она решила сходить на Электоральную. Однако, уже выйдя на улицу, передумала. Ведь если бы Павел был дома, об этом знали бы в редакции, и ответ, который она услышала по телефону, не звучал бы так загадочно. Теперь Агнешка была почти уверена, что исчезновение Павла связано с какими-то событиями, о которых Кузьнары могли не знать. Поэтому она отправилась не к ним, а к Зброжеку.
Она уже приезжала сюда, на Видок, после ссоры с Павлом, но тогда дверь не открыли, хотя она слышала, что в комнате кто-то ходит.
Сегодня она застала у Виктора сотрудника «Голоса» Януша Сная, молодого поэта, хмурого и взъерошенного. Зброжек лежал одетый на диване, укрытый ветхим пледом. В комнате, длинной и узкой, как коридор, царили всегда полумрак и холод. Одну половину этой «кишки» занимала кафельная плита, отгороженная ширмой, а вторую — громадный сундук с книгами. На стенах висели пейзажи без рамок, несколько натюрмортов и какой-то рваный плакат — инструкция по борьбе с насекомыми.
Зброжек поздоровался с Агнешкой без всякого удивления, как будто они только вчера виделись, и сразу начал острить по поводу своего жилья.
— Мало того, что полоумный архитектор вставил мне сюда печь с гору, — во дворе еще вздумали устроить площадку для баскетбола! С самого полудня поднимается под окнами крик, пыль. Играют женщины, дети, старые усатые быки. И сказать ничего нельзя — сейчас завопят, что я препятствую массовому спорту!
Виктор смеялся, растягивая толстые губы. Он не спросил у Агнешки, зачем она пришла, и только окинул ее грустным, проницательным взглядом, который был ей так хорошо знаком. Виктор, очевидно, догадывался, что она зашла к нему не случайно, не по дороге.
Когда Снай ушел за ширму готовить чай, Агнешка вполголоса спросила у Виктора, как его дела. Он зорко глянул на нее и крикнул, повернувшись к ширме:
— Снай, как мои дела?
Снай в ответ только неопределенно хмыкнул. Его, кажется, смущало присутствие Агнешки.
— Дела мои, видимо, как сажа бела, — пояснил Зброжек, ероша волосы короткими пальцами. — Говорят, что я спился и на плохой дороге. Некоторые утверждают, что следует протянуть мне руку помощи. А кое-кто, знаешь, даже кается, зачем мне раньше не помог… Словом, заварил Зброжек кашу! Верно, Снай? Заварил я кашу, а?
— Ага! — пробурчал Снай за ширмой.
— Ну вот, видишь, — Зброжек махнул рукой. Казалось, он сейчас опять начнет паясничать. Но он умолк и задумался.
Агнешка только тут заметила, что у него забинтована кисть руки.
— Что это, Виктор? — спросила она тихо.
— Это? — Зброжек высоко поднял брови и посмотрел на свою руку.
— Это я пострадал в классовой борьбе.
На секунду их глаза встретились, но Виктор тотчас отвернулся и крикнул Снаю, чтобы скорее подавал чай.
— Агнешка, ты пила когда-нибудь чай, заваренный лириком? Нет? Так сейчас его отведаешь.
Виктор был как в лихорадке и преувеличенно весел… «Что это с ним?» — думала Агнешка.
Он, должно быть, угадывал цель ее визита. За чаем незаметно перевел разговор на новости в редакции, и Агнешка узнала от несловоохотливого Сная, что Лэнкот больше не замещает главного редактора. До возвращения Вейера газетой будет ведать новая редакционная коллегия, состав ее пока неизвестен. Называют Магурского, Бергмана… Может быть, в нее войдет и Яхник.
— Во всяком случае, не Лэнкот! — сказал Снай твердо.
Зброжек курил, окружив себя кольцами дыма.
— И подумать только, что почти полгода мне не давала жить ненависть к этому субъекту! — заметил он вполголоса.
— Напрасно ты столько пороху истратил, — пожал плечами Снай. — Хватило бы на трех Лэнкотов.
Он еще до сих пор у меня в горле сидит, как касторка… Меня в детстве всегда тошнило, когда приходилось глотать эту гадость, — отозвался Зброжек. — А в редакции приходилось каждый день принимать порцию Лэнкота. Понятно?