Граждане

Брандыс Казимеж

— Ежи, — сказала Кристина, беря у него из рук свой чемоданчик, куда она уложила самое необходимое, — смотри же, береги себя!

Моравецкий кивнул головой. Да, да, он не попадет под трамвай, не подарит никому своего пальто и каждый вечер, перед тем как лечь спать, будет проверять, выключен ли газ. А в истории с Дзялынцем постарается вести себя благоразумно. Да, он помнит, что все счета лежат на письменном столе под пресс-папье, а квитанции и остаток жалованья — в верхнем ящике комода. Когда придет уборщица, ей надо передать продовольственные карточки. Нет, нет, не забудет, он все запомнил. Хотелось сказать Кристине: «И ты тоже береги себя», но, пожалуй, это не имело смысла. Ведь вопреки очевидности Кристина всегда считала и будет считать, что из них двоих нуждается в опеке не она, а он, иначе ему грозят всякие беды.

— Завтра приду, — сказал он. — И обо всем тебе расскажу.

2

После уроков он не пошел обедать и свободный час до заседания просидел в пустом кафе на Маршалковской, над чашкой остывшего суррогатного кофе, глядя в окно, забрызганное

дождем, который лил с самого полудня. Он пытался думать о том, что случилось, но мысль эту невозможно было додумать до конца. Пробовал быть объективным и словно отодвигал событие на некоторое расстояние, чтоб лучше его рассмотреть. «Болезнь жены» — четко формулировал он. Роясь в памяти, вспоминал сослуживцев и знакомых, у которых болели жены. Таких он в жизни встречал немало, некоторых даже доводилось ему утешать. Но что же из этого? Горе — это нечто глубоко личное и никогда не перестает быть таким. Существует ли преемственность пережитого? «Нет, — думал Моравецкий, — все надо пережить самому, в одиночку. В своей жизни человек всегда — открыватель материков, давно исследованных другими. Кристина может умереть — он сознавал это — и тогда он, Ежи Моравецкий, войдет в нескончаемую шеренгу людей, переживших смерть самого близкого человека. Вот и все. Никаких выводов. В жизнь загробную он не верит. Так значит — надеяться не на что…

«Смерть — не самая мучительная форма утраты дорогого человека», — подумал он невольно, как будто кто-то другой произнес эти слова за его спиной. Старая истина. Было время, когда он упрямо твердил ее про себя. Он уже пережил когда-то разлуку с любимой женщиной… сколько же лет прошло с тех пор? Когда арестовали Янку Косцян, он с отчаяния хотел выстрелить себе в рот — по крайней мере, в первые дни. «Скажите, эта Косцян высказывала при вас бунтовщические идеи?» Следовало тогда выстрелить в рот не себе, а человеку, задававшему эти вопросы, а он в ответ лишь отрицательно качал головой… Но пережитое не только не преемственно, оно никогда не повторяется: великие пороги переступаешь в жизни всего один раз, и каждый следующий так поразительно нов, перед каждым останавливаешься, как беспомощный ребенок…

Да, Янка высказывала при нем «бунтовщические идеи». Они ведь преподавали в одной и той же радомской гимназии и любили друг друга. Он считал себя в те времена революционером, и Дзялынец, быть может, то же думал о себе — кто его знает! Дзялынец тогда, как и они, начинал свою учительскую работу в радомской гимназии… Можно ли было ожидать, что миниатюрная девушка с гладко зачесанными черными волосами, застенчивая и молчаливая учительница географии, смелее, чем они оба, сделает для себя выводы из тех горячих споров, которые часто велись до рассвета в ее комнате?.. «Было ли вам известно, что Косцян — член комсомола, этой агентуры соседнего государства?» Из равнодушных уст шпика он, Моравецкий, узнавал правду о жизни любимой девушки! Если Янка и на допросах молчала так же упорно, как упорно она скрывала все от него, любимого человека, то, верно, она задала шпикам нелегкую работу! Когда ее арестовали, он пробовал хлопотать, «нажать, где нужно, пружины», как говорилось в этих случаях. Пружины! Два радомских отставных деятеля ППС [17] , которые когда-то участвовали в борьбе с русским царизмом, но потом ели хлеб из рук «санации» [18] . Он ходил к этим людям просить за Янку. Разумеется, безуспешно. Потом он хлопотал перед старостой, потом — перед членами городского магистрата, директором их гимназии, начальником гарнизона. Всех обошел, и его уже встречали недоверчивые, подозрительные взгляды. Несколько сослуживцев стали его сторониться. Он не умел «нажимать пружины», действовал слишком нервно и стремительно. В конце концов, его дружески предупредили, что в такие дела лучше не вмешиваться. «А как же она? — содрогался в душе Моравецкий. — Ее вера в меня? А я? Где мои идеи, мой протест?» Он продал костюм и часы покойного отца, чтобы были деньги на передачи в тюрьму. Но все, что он посылал, возвращалось обратно, а через несколько дней директор вызвал его для отеческого внушения: «Мне, право, было бы очень прискорбно отказаться от совместной работы с вами, коллега. Я понимаю, каждый из нас переживал в молодости период бури и натиска, но…»

17

Польская социалистическая партия, существовавшая до 1948 года. — Прим. ред.

18

Фашистский режим в Польше, существовавший с 1926 года до второй мировой войны. — Прим. ред.

Дело Янки слушалось при закрытых дверях. Приговор — десять лет. А ей было в ту пору двадцать три. За верность своим убеждениям она должна была отдать почти половину прожитой жизни.

Вскоре после этого Моравецкий уехал из Радома в Варшаву и стал преподавать в гимназии Рейтана. О деле Янки Косцян он больше не говорил ни с кем. Таково было его первое испытание в жизни. Выгорела часть души. Неверные расчеты часто грозят катастрофой. Он же переоценил «емкость» своей души, и вот произошел взрыв и пожар, после которого навсегда остались рубцы.

К счастью, рубцы в сердце скрыты от чужих глаз.

Дзялынец преподавал в той же радомской гимназии, где Моравецкий и Янка. В то время он относился к Моравецкому хорошо, почти дружески. Отговаривал его хлопотать за Янку, но не отвернулся от него,

как некоторые другие. Однако настоящей близости между ними не было. Моравецкий чуял в этом человеке большой «накал» честолюбия, тщательно скрываемого. Быть может, ущемленного? Чем же? «Не люблю лезть человеку в душу», — говорил себе Моравецкий. Он полагал, что в подвалы чужой жизни заглядывать не годится. Несколько лет спустя они с Дзялынцем опять встретились в Варшаве. Дзялынец был активным членом союза польских учителей. Поговаривали о его связях в Замке, о том, что он будто бы убеждал в необходимости реформ некоего идеолога с черной бородкой, который был одним из «закулисных» столпов режима. В те времена Дзялынцу, видному молодому филологу, пророчили научную карьеру. Моравецкий с интересом наблюдал за быстрым выдвижением этого человека, который часто появлялся в его жизни, хотя их и не связывала тесная дружба. После войны они опять встретились.

«Счастья он мне не приносит», — подумал Моравецкий, сидя над недопитым кофе, и пожал плечами. Рядом на стуле лежала сложенная газета. Ему бросились в глаза черные буквы одного заголовка:… ЖЕНИЕ ТРЕХ ДЕРЖАВ — МАНЕВР… Лень было протянуть руку и, развернув газету, дочитать заголовок до конца. Он посмотрел на часы. До заседания оставалось еще минут сорок. На повестке дня, конечно, и столкновение Дзялынца с зетемповцами из-за «Кануна весны». Моравецкий все откладывал этот вопрос, не хотелось о нем думать. Дзялынца он с тех пор так ни разу и не видел и сейчас был бы не в силах говорить с ним об этом. Такого рода разговоры всегда портили их отношения с Дзялынцем. После них Моравецкому приходилось в течение многих дней восстанавливать в душе все, что он создал собственными силами. В общем, на то, что происходило в стране, он смотрел оптимистически и верил, что путь, на который вступила Польша, хотя он и самый трудный из всех, есть путь необходимого роста. В иные дни — как, например, Первого мая, когда он вел свой класс мимо трибуны президента и взволнованно махал шляпой при виде скромного человека, который стал вождем своего народа, — этот трудный путь к новому казался Моравецкому особенно великим и прекрасным. Но частенько бывало и так, что он падал духом, терзался сомнениями и даже истерическим беспокойством при мысли о том, что ему за сорок и впереди еще двадцать или тридцать лет, которые, конечно, будут нелегкими. Впрочем, обычно после таких минут приходило неясное чувство гордости, радостное сознание, что и он участвует в отважном до дерзости усилии людей сделать жизнь прекрасной. При этой мысли Моравецкий как бы душевно выпрямлялся… до нового прилива сомнений. И так он брел по дороге, которая казалась ему ухабистой и трудной. Почему же он шел по ней вместе с остальными? Он любил помогать людям, он не мог сложа руки смотреть, как трудятся изо всех сил другие. А может быть, его погнала в этот поход смутная неопределенная боязнь, что, если он останется позади, его ждет конец, бесславный и одинокий? «Гражданская смерть в канаве», — так он мысленно называл это.

Кристина не раз предостерегала его против Дзялынца: — Он вредно влияет на тебя, держись от него подальше. — Но Моравецкий обрушивался на нее: — Мы с ним двадцать лет знакомы! Что из того, что мы разно смотрим на вещи? Он еще переменится! И, наконец, я ему многим обязан!

Он принимался вспоминать вслух, как Дзялынец приютил его, когда он вернулся из плена. Взял его к себе — этакую изголодавшуюся махину! — уступил ему свою кровать и кормил несколько недель. Мало того: кто, как не Дзялынец, помог ему получить уроки в гимназии? Гимназия тогда помещалась еще в старом, облезлом доме на Праге…

— Ты хочешь, чтобы я вел себя, как неблагодарная скотина! — возмущался Моравецкий. Кристина спокойно возражала:

— Нет, я только не хочу, чтобы ты слишком дорого заплатил за его благодеяния.

А Моравецкий сердился, как всегда, когда он в глубине души чувствовал, что Кристина отчасти права.

«Это человек со сломанными крыльями», — говорил он себе после очередного спора с Дзялынцем о происшедших в Польше переменах. Дзялынец не таил от него своей ненависти ко всему новому. «Может быть, это вовсе не ненависть, а горечь? Ведь от ненависти зудят руки, а от горечи — только язык, — успокаивал себя Моравецкий. — Дзялынец неспособен на умышленное вредительство». Во время таких споров он сидел, сложив по своей привычке руки на животе, и смотрел из-за очков на худое лицо Дзялынца с резкими чертами и глубокой складкой между бровями. «Выговорись, отведи душу, тогда это у тебя пройдет», — думал он благодушно. И, выждав некоторое время, начинал осторожно опровергать доводы Дзялынца.

Хотя в школе Дзялынец не высказывал открыто своих взглядов, тем не менее за ним укрепилась репутация реакционера. Моравецкий протестовал, считая, что суждение о человеке можно выносить лишь после того, как выяснены сложные психологические мотивы его чувств, мысли, отношение к людям и так далее. Когда оцениваешь дом, стоит, пожалуй, заглянуть и в его подвалы… Словом, в разговорах с учителями и учениками он всеми силами защищал Дзялынца. Однако он скоро заметил, что не только не помогает этим Дзялынцу, но еще и вооружил против себя кое-кого из коллег. Было непонятно, почему это так. С директором Ярошем, преподавателем химии и биологии, у него до этого не бывало никаких столкновений, напротив — общая работа тесно связывала их. Но в последнее время и Ярош тоже изменил свое отношение к нему. И, конечно, историк Постылло последовал примеру директора. Ну, да бог с ним! А вот Ярош — другое дело: его Моравецкий уважал за самоотверженную работу, за трудную дорогу, какую он прошел в жизни. Этот сын извозчика еще перед войной выдвинулся как прекрасный педагог. Он же организовал забастовку учителей в Жешове, где работал в те годы. Не лучше ли поговорить с ним начистоту? Ведь Ярош умный и честный человек.